Зарево - Елена Старыгина

Глава 12

Горячий сухой ветер обжигал лицо, шелестя в поникшей от засухи листве. Земля потрескалась и просила пить.

Небеса словно обиделись на весь мир, - они синели огромными глазищами, хлопали белесыми мохнатыми ресницами, улыбались жарко и берегли влагу для какого-то, видно, особого случая. А может быть, вдоволь насмотревшись на людские слезы, не хотели расточать свои...

Скрипучая телега с расхлябанными колесами подскакивала на ухабах, поднимая клубы дорожной пыли, оседавшей на лицах унылых путников. Кой-где на обочинах разбитой дороги попадались оставленные повозки с полусгнившим тряпьем да смердящие, засиженные мухами, дохлые, с оголенными ребрами лошади.

Уже час, как Степан с Варварой выехали с обжитого ими хуторка, направляясь в сторону Харькова. Они решили повернуть на небольшую станцию, чтобы набрать немного воды. Запасы, которые взяли с собой, кончились, и Костик канючил, постоянно облизывая сухие губы.

- Куда прете? - услышали они, не успев еще подъехать к станции, окрик солдата, стоявшего с винтовкой наперевес. - Видите, чегось деется, - махнул он куда-то в сторону. - Не положено пущать!

- Водички бы нам, - жалобно попросила Варвара.

- Не положено, - снова рыкнул солдат.

- Малец пить просит, - и, словно в подтверждение, Костик заныл, сунув в рот грязный палец и сердито уставившись на грозного дядьку.

- А-а, дело ваше, как хотите, мне-то что, - опустил постовой винтовку.

Необъятный ужас охватил Варвару и Степана, едва лишь они подъехали к убогому зданию, называвшемуся вокзалом.

То был вовсе не вокзал, а кладбище гниющих трупов, до того он был переполнен умершими и обреченными на смерть. Его маленький залик, грязный куцый буфет - все было завалено неподвижно лежащими телами.

Тиф, который не удавалось усмирить, ежедневно приводил сюда сотни страдальцев и безжалостной рукой бросал их на гнилую, загаженную и кишащую паразитами солому. Живые и мертвые тела лежали вперемешку, живые и мертвые... И жуткая смердящая тишина лишь изредка прерывалась бессмысленным бредом боровшихся со смертью.

Иногда живой еще получеловек - полутруп, перепутав время, бытие и небытие, под впечатлением сладких грез, которыми завлекала его старуха-смерть, обнимал мертвого соседа и так, не разжимая объятий, уходил в иной, лучший, быть может, мир. А ночью, в зловещей тишине, слышался только хрип умирающих да писк крыс, устраивающих свои адские игры на тифозных трупах.

- Пойдем отсюда, - увидев мертвенно-бледное лицо жены, прошептал деревянным языком Степан.

Они долго ехали, не проронив ни слова, они потом никогда не напомнят друг другу об увиденном, но всегда пред их глазами будет вновь и вновь всплывать ужасная картина смерти.

- Домой, Степушка, едем, - невесело проговорила Варвара. - Домой едем, а тяжесть какая-то на душе. Как-то там дом наш? Сердце болит у меня.

Степан крепко сжал Варину руку и вздохнул, ничего не ответив. Ходили слухи, что недобро в Харькове. А где добро? Отовсюду слышны стенания, но, как бы то ни было, дома все одно лучше.

Нет, ничего не случилось, дом стоял на прежнем месте, но вырванные с петель ворота скрипели на всю улицу, как бы желая упредить хозяев о своей неухоженности и запущенности: лазарет давно съехал, оставив после себя обрывки окровавленных бинтов, пару выбитых окон, да расколотые иконы, валявшиеся в куче мусора посередь двора.

Печален и несчастен был некогда ухоженный дворик. Развалившаяся, изувеченная беседка молчаливым укором возвышалась над останками когда-то добротного и гостеприимного подворья.

Варя не плакала. Она остановилась, как вкопанная, и лишь тяжелый вздох и поджатые губы выдавали ее состояние.

Не успели они появиться в городе, как новости, одна страшнее другой, наполнили их встревоженные сердца. С провизией было плохо. Чтобы купить хотя бы немного хлеба, приходилось выстаивать длинные очереди. Говорили, что многие, взяв с собою одеяла и подушки, устраивались на ночь прямо на улицах, чтобы утром быть первыми за отвратительным на вкус, почти сырым куском хлеба. Кроме нищих лавок с издевательски коряво написанными сообщениями типа: "Хлеба нет, и неизвестно, когда будет", достать съестное было невозможно практически нигде, потому как спекулянты, приторговывающие понемногу, боялись самосуда и старались особо не попадаться на глаза. Рассказывали, как недавно забили мужика-спекулянта, продававшего молоко дороже, чем другие торгаши. Злая голодная толпа накинулась на несчастного, пиная и колотя всем, что попадалось под руки, оставив от него лишь кровавую массу, смешанную с грязью и клочками одежды.

Варя ступила на родной порог и не узнала дома: все было разграблено и побито. Она прошла в бывшую гостиную и здесь, в мусорном углу, увидела тряпичную, невесть как уцелевшую, любимую куклу Сеньку. Та лежала, подвернув под себя руки, с растрепанными волосами и выковырянным глазом, несчастная в своем кукольном горе. Только теперь слезы брызнули из Вариных глаз, она плакала впервые после отъезда отца, и словно чья-то холодная рука сжимала ее исстрадавшееся сердце.

- Сенюшка, - бросилась женщина к чумазой кукле. - Сенюшка, как же тебе удалось уцелеть? - гладила она растрепу по спутанным волосенкам.

Вдруг Варю словно дернуло током, взгляд ее упал на затоптанный грязный комок бумаги, валявшийся в углу среди разного хлама, и сердце почему-то бешено заколотилось в груди. Нагнувшись, она дрожащими руками подняла клочок, неуверенно развернула его и, задрожав всем телом, громко вскрикнула... Она узнала каллиграфически старательный почерк своего отца. Часть листка была обгоревшей, некоторые буквы вытерты и неразборчивы, но, о чудо, внизу был четко виден адрес Константина.

Варя пыталась прочесть то, что предназначалось ей, она вертела листок, пристально смотрела его на свет, ногтем скребла прилипшие к нему кусочки грязи, но единственное, что удалось прочитать, - последние, дорогие для нее строчки. "...теперь... уповаю на Господа... потерял надежду уже... ... ... . ... ... Степан... ... . Может быть, письмо придет к моей милой ..вочке. Еще раз пиш... адрес, в надежде, что ты получишь мое послание".

А далее, после адреса, стояла дата. Письмо пролежало в этом, почти чужом уже доме, ровно год.

- Отец, папочка, - целовала Варвара грязную бумагу и слезы, стекавшие с лица, капали на лист, размывая остатки сохранившихся строк.

- Варя, - тронул за плечо подошедший Степан. - Что случилось, Варя?

- Уйди! - закричала плачущая женщина, не узнавая своего голоса. - Уйди, Христа ради!

- Варя..., - Степан неотрывно смотрел на зажатый в кулачке жены клочок. - Это от отца?

- Уйди, прошу тебя, Степа! Господи, Господи, - раскачивалась Варвара из стороны в сторону. - Зачем я только повстречала тебя?! Господи! Зачем? Вот была семья, дружная, - мама, отец, братья. Потом мамы не стало. Потом, вроде, ничего, все пошло своим чередом, мама осталась в добрых воспоминаниях, я была слишком мала, чтобы боль утраты навсегда въелась в меня. Потом... - Варя громко всхлипнула, грубо, по-мужицки, вытерла рукавом нос и продолжала. - Потом, потом это страшное время. Слезы, смерть, смерть кругом и голод, этот ужасный голод... И нет рядом тех, кого я люблю всем сердцем.

- А я, Варя? - мрачно спросил Степан.

- Молчи, Бога ради! - оборвала Варвара. - Ты - это ты, они - это они. Они - кровь моя... Это-то хоть ты понимаешь? Если бы я не встретила тебя тогда, я была бы уже там, в тепле и сытости. О, этот ужасный голод, этот голод... - сдавленно прохрипела она. - Боже мой... Если бы я не встретила...

- Варя, - Степан проглотил соленый комок, застрявший в горле. - А как же наш сын?

Варвара словно очнулась, слезы моментально высохли на ее лице. Тяжкий груз сегодняшнего дня чуть было не раздавил то человеческое, мудрое, доброе, что было в Варваре. Эта истерика, начавшаяся так внезапно, была венцом тяжких дней и месяцев, которые ей пришлось пережить.

Варя всхлипнула в последний раз и, неуверенно прижавшись к Степану, виновато прошептала:

- Степа... Не знаю, что нашло на меня.

Глава 13

Жизнь монастыря, который стал теперь домом инока Кирилла, текла по примеру русских обителей. То был маленький русский уголок, приютившийся в живописном месте, среди цветущих полей и дубрав, среди сливовых и яблоневых деревьев, среди благоухающих кустов роз.

Братство обители состояло из настоятеля, схиеромонаха, который был одновременно и духовником, и более десятка монахов и послушников. Дни обители текли тихо и покойно, не нарушая своего привычного ритма. Едва лишь занималась зорька, монахи были уже на ногах, потом утреня и литургия, а после литургии завтрак. Обедали монахи ближе к полудню. Потом, часов в шесть, вечерня и трогательное прощание братии на ночь.

Тихая размеренная жизнь олицетворялась у Кирилла с маленьким чистым родником, спокойно журчащим среди трав.

Вот так и жизнь человеческая, течет себе, и то солнце горячее жжет, то волнует легкий ветерок, то вдруг дожди взбаламутят размеренное спокойствие, и жгучие морозы закуют в ледяной панцирь...