Ящик Пандоры - Анастасия Игнашева

Выйдя с работы, я вдруг поняла, что домой мне совершенно не хочется. И я пошла пешком через серый моросящий сумрак из Центра на свою Петроградскую. Я заходила в какие-то магазины, даже примеряла какие-то вещи, которые совершенно не собиралась покупать.

Переходя через Дворцовый мост, даже в темноте увидела, что вода в Неве прибыла. Сырой промозглый ветер налетал порывами, швыряя в лицо ледяную морось. Фонари окружали размытые ореолы. На Петроградской, как ни странно, ветра не было.

Родственники сидели на кухне. Несчастье лежало перед ними на столе, огромное, осязаемое, тяжёлое.

– Мама! – подскочила ко мне Лариска, – Ты только держись!

Младшая тихо заплакала.

– Что? – спросила я, понимая, что домой мне не хотелось неспроста.

– Бабушка умерла. – сказала Верка, – Позвонили из больницы.

– Когда?

– Сегодня. Час назад. Мама едет домой. Стас её встречать поехал.

Следующие три дня прошли как в тумане и в каких-то непрерывных перемещениях. Мы ездили в больницу на Костюшко, разговаривали в морге с вежливым человеком о похоронах. Вежливый человек давал нам какие-то бумажки. На которых было написано, что привезти из вещей. Бабушку он называл старинным словом «усопшая». И мы возили тяжёлую сумку с вещами через весь город. Потом выбирали гроб и определялись с кладбищем. Дедушка лежал на Волковом кладбище, он умер давно, раньше бабушки. И мы узнавали, нельзя ли подхоронить вдову к ранее умершему мужу. И надо было договариваться со словорубной мастерской, чтобы на плите дописали ещё одну фамилию. И даты жизни и смерти. Верка почему-то настаивала на кремации, упирая на то, что урну проще подхоранивать, чем гроб. А мне было всё равно. Заботы о похоронах как-то незаметно взял на себя Феликс. Он гениально со всеми обо всём договорился. И с отпеванием, и с крематорием, и гроб выбрал тоже он. Который почему-то назывался «скрипка»… Может, потому, что был похож на скрипичный футляр. Верка хотела, чтобы бабушкины награды несли на подушечках, но потом от этой идеи отказалась. Подушечки стоили дороговато. Но воинские почести, всё-таки заказали. И всё прошло очень достойно. Бабушка лежала в гробу с выражением спокойного достоинства на лице.

Поминки, как ни странно это звучит, получились весёлые. Мы, как сговорившись, вспоминали самые смешные истории из жизни. Пришли даже соседи, хотя мы никого не приглашали.

На следующий день после поминок, когда я готовила на кухне ужин – была моя очередь, туда заглянул Феликс.

– И всё-таки, я был прав.

– Насчёт чего?

– Следили на нашей квартирой.

– С чего ты взял?

– А я сейчас с работы возвращался, поднимаюсь по лестнице, а наверху на площадке кто-то разговаривает. Я так понял, их там двое было. И один сказал – «бабка померла».

– М-да? Он мог это совсем по другому поводу сказать. Феля, вот ты иногда слышишь звон, а откуда он…

– Да, только второй на это сказал: «это меняет дело».

– И что?

– Да они услышали, что я иду и замолчали. – смутился Феликс, – Пришлось срочно в квартиру забегать.

На следующий день нас навестил Вакс. Вежливо выразил свои соболезнования. Посетовал, что не смог прийти на похороны. Спросил, чем может помочь.

– Ящик бабушкин найти! – брякнула старшенькая, пока я собиралась что-то сказать.

– Да. Я понимаю. – кивнул Вакс.

– И ещё. Мы начали разбирать бабушкины бумаги. Там оказалась часть записей на немецком. Мы уже рассказывали. Феликс нашёл девушку, которая нам начала переводить, но сейчас она не может. И она не всё смогла перевести.

– Но основную идею записей мы поняли. – сказала я, – Автор этих записок привёз с собой некий артефакт. Предположительно – камень, на котором были нанесены какие-то знаки. Или руны. Возможно, этот камень был тем предметом, что хранился в ящике.

– Хорошо. – кивнул Вакс, – Я понял вас. Я постараюсь сделать перевод, хотя тоже плохо говорю по-русски.

– Вы очень хорошо говорите! – возразила дочь.

Через несколько дней Вакс принёс первые отрывки.

«Вступает в силу год 1940. На календаре 3 января. Мне не спится, и я решил записывать пришедшие в голову мысли. Когда-нибудь я смогу их перечитать и ещё раз осмыслить, что же произошло со мной и с Германией.

А что же произошло? Уже скоро шесть лет, как я противоборствую пришедшей к власти национал-социалистической партии. Когда я стал коммунистом, противостояние ещё не было так остро. Да и партийная работа была больше похожа на интересную игру. Как молод я тогда был, как молод! Тогда уже год у власти были Гитлер и его люди. Вся Германия сошла с ума. Тот позорный Версальский договор, по которому проигравшая войну страна оказалась всем должна и практически разграблена. И тут новый канцлер, который часто выступает на публике. В его речах часто проскакивает, что Родина не должна пройти через ещё один Вестфальский мир 1648 года, когда Германию разделили на три сотни мелких псевдогосударств. Надо объединяться и возвращать исконно германские земли. И люди, простые люди, пошли за канцлером. Но мне кажется, что с такими лозунгами моя родина становится агрессивной и истеричной.

Сейчас 1940 год. Три месяца уже идёт война. Всего за какой-то месяц была разгромлена Польша. Военные успехи воодушевили многих, но лучше от этого не стало. Страна испытывает трудности во многих отраслях промышленности. Очень слабое снабжение продовольствием. Очень много семей просто не могут себе позволить купить уголь или дрова для согрева жилища. Месяц назад я был в библиотеке. Там холодно и сыро. Библиотекарь, усталый старик в огромных очках, вышел ко мне закутанный в несколько пуховых платков поверх пальто и в перчатках. Книги, которые я взял для прочтения, пахнут плесенью. Когда я полез за мелочью для оплаты, он увидел продовольственные карточки. Мне пришлось отдать одну для получения крупы. Это невыносимо. На родине великого Шиллера его книги пахнут плесенью и библиотекарь голоден!

А люди настроены патриотично. Сегодня забежал к этому библиотекарю поговорить о книгах и о том что пишут в газетах. Так вот мне показан был томик «Майн Кампф». Тираж уже дошёл до пяти миллионов девятисот пятидесяти тысяч экземпляров. У каждого взрослого немца должна быть эта книга! У каждого! Куда катится этот мир?

За окном совсем тихо. Тихо и жутко холодно. Через маленькое пятнышко незамёрзшего стекла виден качающийся на ветру фонарь. Идёт снег. Скоро рассвет и мне надо будет идти на работу. Надо хоть немного поспать. Иначе есть вероятность того, что я упаду где нибудь и просто замёрзну…»

(перевод)

«…Снова бессонница

Уже февраль. Холодно. Вспомнились сегодня слова одной женщины. Не знаю, почему это врезалось мне в память. Наверное, из-за дикости самой ситуации.

В прошлом году, где-то в октябре или ноябре, Гиммлером была поставлена великая задача перед женщинами Третьего Рейха родить для родины как можно больше сыновей. Причём не взирая на узы брака и благородство крови. Я даже представить себе не мог, что это приведёт к тому, что от девочек стали отказываться. Церковные приюты принимают младенцев, но сейчас зима, уголь для всех общественных зданий не выдаётся и много детских смертей. И женщина, от которой я услышал эту новость, ничуть этому не удивляется и даже рада – меньше «бесполезных» детей. Дикость.

Ich weiß nicht, was soll es bedeutenDass ich so traurig bin;Ein Märchen aus alten Zeiten,Das kommt mir nicht aus dem Sinn

(стихи почему-то были без перевода)

Правда, в древности так было принято, убивать девочек или продавать их в рабство. Но времена Священной Римской Империи прошли почти триста лет назад. Мы возвращаемся ко Второму рейху? Или это шаг вперёд? Не думаю. Всё-таки уже двадцатый век, век просвещения и гуманизма…

О чем я говорю? Кто меня услышит?

За окном полная темень. По распоряжению бургомистра освещение в ночное время теперь прекращено. Пойду спать. Завтра у меня важная встреча и надо быть отдохнувшим и внимательным. Новое задание…»

А вот это уже похоже на дневники таинственного Гюберта! Он был коммунистом? Интересно. Если верить записям бабушки, то Гюберт был аристократом. Аристократ-коммунист. Товарищ фон-барон. А впрочем – среди большевистских вождей тоже немало дворян было. Ленин, например, тоже дворянином был. И Чичерин, нарком иностранных дел. Так что – всякое бывает в жизни, друг Горацио. Этот Гюберт, опять же, если верить бабушкиным записям, был близко (насколько?) знаком со Штрюмпфелем.

Я стала читать дальше. Здесь, как и в предыдущей тетради, записи были отрывочными и делались, видимо, с большими перерывами.