Гоп-стоп, битте! - Георгий Хлусевич

Профессор рассеянно полистал настольный календарь. Взгляд уперся в номер телефона Матильды Степановны.

Ах, Матильда! Ах, чаровница! Откуда такое имя? Родители прослушали оперу и, потрясенные сюжетом, наградили девочку именем графини Лотарингии?

Он принимал у нее экзамен. Давно это было? Да не так уж и давно — лет пятнадцать назад. Завысил, конечно, оценку. Трудно быть объективным, когда такая прелесть, розовая от смущения, сидит напротив и зависит от твоего настроения, даже не от настроения, а от твоего к ней отношения. Хотела понравиться ему как мужчине? Явно хотела. И это ей удалось. Инсценировала доступность или на самом деле была готова на все ради оценки? И эта жилка на виске, и похотливая, но почти естественная для любого мужика, не утратившего потенцию, мыслишка: поставить красавице заслуженную двойку, а потом назначить вечером переэкзаменовку у себя в кабинете.

А сколько же ему тогда было лет? Пятьдесят? Да ведь он был совсем еще молодым по сравнению с нынешним возрастом. Больше всего на свете жалко утраченной молодости. Дело даже ведь не в физическом состоянии организма, а в том, что меняется отношение к жизни. Уходит веселость, приходит печаль.

Он знал ее мужа. Доктор Милославский был франт, умница и жуир. Подающий надежды ученый. Доклады на научных советах, симпозиумы, загранкомандировки. Почему ослабел душой и повесился в ванной на трубе водяного отопления? Причины самоубийства не знает никто. Впрочем, не исключено, что жена знала побудительные мотивы поступка.

Не потому ли Матильда стала специализироваться на лечении пациентов, склонных к суициду?

Доктор Милославский был приблизительно одного роста с Михаэлем. Значит, при желании бездетная Матильда могла бы одеть пациента. Еще как могла бы! На докторе Милославском не было ни одной отечественной нитки. Как узнать, понравился он ей или нет?

Профессор снял трубку, набрал номер.

— Матильда Степановна! Доброе утро… Это хорошо, что узнаете голос с первых звуков. Голос молодой? Вы мне льстите, но все равно приятно. Если честно, стал стесняться своего возраста… Да уж, да уж… Мне уже столько лет, что, когда что-то не получается, уже и не стыдно… Скажите мне, моя радость, я похож на сводника?.. Угадали. Именно о нем. Умница! Вот что значит интуиция! А может быть, вы и без моего звонка думали о нем? Думали? Значит, и я немножко умный. Буду краток. Я хочу его выписать, но у него из одежды — одно атласное одеяло. Я не шучу. Его нашли в лесу без сознания, голого, окровавленного, в новеньком и, что самое главное, в абсолютно чистом одеяле. Такое впечатление, что его сначала отравили с целью ограбления, потом избили, потому что он не хотел засыпать и сопротивлялся из последних сил, потом раздели, а когда взглянули на его холодеющее, прекрасно сложенное античное тело, пожалели, сбегали домой за одеялом и укутали, чтобы не замерз. Заинтриговал? Вот и я подозреваю, что среди грабителей была женщина. Ревнуете? Я бы тоже ревновал. А куда он пойдет? Вот вопрос из вопросов. Он с вашей помощью почти все вспомнил. Надо бы продолжить сеансы с вами, но обстоятельства складываются таким образом, что я в течение этой недели должен сочинить ему представление на выписку. Привести его к вам? Когда? Сегодня? Всенепременно, и спасибо вам, голубушка. Как это за что? За то, что вы есть.

Профессор положил трубку. Удовлетворенно потер руки и поймал себя на мысли, что, будь у него под рукой рюмочка коньяку, он — убежденный противник пьянства на работе — с удовольствием опрокинул бы стопарь.

Он не даст возможности Хидякину и иже с ним поглумиться над обидчиками. Не даст. Они ждут, когда он уйдет, а он перед уходом постарается решить судьбу Михаэля и выписать из стационара для дальнейшего амбулаторного лечения князя Мышкина и доктора Савушкина.

Профессор еще не знал, какой козырь против него появился у доктора, похожего на Бетховена.

Бетховен зашел в кабинет с таким сладким выражением лица, что у профессора не осталось никаких сомнений, что потенциальному преемнику не терпится сообщить какую-то гадость.

— Я к вам по поводу Хидякина…

Странную мысль обсасывал пациент на пути к кабинету доктора Матильды Степановны. Михаэль пытался проанализировать новое душевное состояние, в котором он пребывал после пережитой амнезии и полного осмысления произошедшего.

Без всякой видимой связи возник в голове и упорно не хотел покидать сознание кусок интересной телевизионной передачи. Давно, года за три до отъезда, он смотрел занимательное шоу, но почему-то именно сегодня вспомнил подробности.

Осень. На проселочной дороге между пшеничными полями установили переносной светофор, рядом с ним — плакат. В плакат вмонтирована миниатюрная камера наблюдения.

Подъезжает машина. Горит красный свет. Водитель терпеливо ждет, когда загорится зеленый. Проходит минута, другая. Светофор не меняет свет.

Водитель выходит из автомобиля, приближается к плакату, читает инструкцию: «Для того чтобы загорелся зеленый, нужно положить лежащий рядом кирпич на специальную педаль светофора».

Водитель послушно поднимает кирпич, ставит его на чувствительную к тяжести педаль, и тотчас же загорается зеленый свет.

Заходит в машину, трогается с места, и вдруг загорается красный.

Водитель повторяет прием, но теперь он уже не идет, а бежит от светофора к машине, чтобы успеть проехать раньше, чем загорится красный. Тщетно! Как только он трогается с места, загорается красный свет. Рядом — ни души. Он может проехать на запрещающий знак светофора, и никто об этом не узнает. Может, конечно, может, но он же хорошо выдрессированный законопослушный немец, а не какой-нибудь плохо организованный гражданин другой национальности.

Итог: семь водителей сдали назад — шоссе находилось рядом — и поехали к месту назначения по объездной. Три, всего три человека осмелились нарушить правила дорожного движения.

Михаэль вспомнил, что он тогда не осуждал тех дисциплинированных семерых, сдавших назад, наоборот, внутренне желал, чтобы трое, проехавшие на красный свет, были непременно наказаны. Теперь же, ощущая спиной недобрый взгляд сопровождающего охранника, он был убежден, что те трое поступили правильно. Почему? Он не мог точно сформулировать мысль, но знал, что, доведись ему попасть сейчас в точно такую же ситуацию, он бы обязательно промчался мимо, проигнорировав запрещающий знак. Да что там «промчался», он бы нарочно остановился, вышел из машины и помочился в знак протеста на идиотский в своей ненужности светофор.

Любой русский, по его мнению, сделал бы точно так же, потому что сотни лет крепостного права научили русских хорошо изображать покорность, в душе игнорируя любые запреты и ограничения.

Михаэль не мог провести аналогии между своим положением и положением тех, кто был поставлен перед ненужным, в сущности, выбором, но он понял, что трое, нарушившие правила и проскочившие на красный свет, могли таким образом уйти от предполагаемой погони и спастись, а семеро законопослушных — нет.

Все это предстояло еще осмыслить и переварить, а пока его усадили перед дверью кабинета на шаткий стул с изорванной казенной обивкой.

Ждать пришлось недолго. Из кабинета вышел пожилой человек с усталыми глазами, и по выражению его лица начавший уже ревновать Михаэль понял, что этому пациенту не читали деликатную эротику Николая Агнивцева.

— Только не говори, что я все это время не выходила у тебя из головы, — Матильда сидела за столом с официальным выражением лица, — но то, что я возбудила твою временно уснувшую память, ты как порядочный человек должен признать.

Она встала, подошла к Михаэлю, обняла за шею, дотронулась губами до рта легким, едва ощутимым и оттого необыкновенно чувственным прикосновением.

— Возбудила? — Не дала ответить. — Память, я имела в виду, па-мя-ть! И можешь обращаться ко мне на «ты». Разрешаю.

— Я думал о тебе и ужасно тебя хотел.

— Хотел? А сейчас не хочешь? Я тоже хочу, чтобы ты согласился примерить эти вещи. — Она подвела Михаэля к шифоньеру. — Раздевайся. Казенная одежда отдает, да что там отдает, от нее просто разит бедой. Если бы под этим серым халатом не скрывалось твое великолепно накачанное тело, я бы сказала, что твой халат пахнет нищетой. Только не обижайся. Это суровая правда жизни. Снимай эти тряпки и надень другие.

— Ой, какая прелесть! — оглядела Михаэля в новом одеянии.

— Мне кажется, брюки чуть великоваты.

— Ненавижу, когда ткань плотно обтягивает ягодицы у мужчин. Такие брюки носят только педерасты. Кстати, как на немецком будет педераст?

— Швуль.

— Как гадко. Хотя тут уж не до благозвучия. Ну-ка повернись. Туфли не жмут? Итальянские, между прочим, и ни разу не надеванные. — Захлопала в ладоши. — Браво! Брависсимо! Ну, самец! Вылитый жиголо. Только другим напрокат я тебя не отдам. И не надейся.