o bdf4013bc3250c39 - User

себя значительно легче, главное – проходила отвратительная потливость, и

можно было, высвободив руки из-под одеяла, взять книжку и почитать в свое

удовольствие.

Теперь же, она чувствовала, облегчения не предвиделось, по крайней мере, в

обозримой перспективе. Она повела рукой вокруг себя, нащупала простыню

и теплое одеяло, спряталась под ним от накатывающего озноба. Вскоре стало

жарко, холодный пот сменился теплым, не менее противным. Она откинула

одеяло, провела рукой вдоль тела и обнаружила, что лежит совершенно голая.

И тут же услужливая память, как на картинке, представила ей все события

минувшей ночи – разумеется, в том виде, как их запомнила сама Зина, мало

что, впрочем, запомнившая как следует. Но отчетливо вспомнились горячие

82

ласки Константина Генриховича, его жаркое, с легким запахом алкоголя

дыхание, а главное, вспомнилась острая, неведомая доселе боль, что на

мгновение сладким спазмом сковала низ живота и бедра.

От этого воспоминания Зина, как подброшенная, вскочила на постели. Сейчас

нужно было прозреть, во что бы то ни стало прозреть! Не представляя, что

следует делать в таких случаях, она лихорадочно терла глаза, виски и скулы и

чувствовала, как возвращается недавний холодный пот. Острая боль молнией

прожгла голову, Зина замерла с поднятыми руками и слабо простонала.

Плевать, главное – увидеть. Она возобновила массирование. И это помогло.

Зрение постепенно выхватывало большую полузатененную гардинами

комнату, красивую мебель, слабо пробивавшийся за окнами утренний свет.

Постепенно Зина смогла сконцентрировать взгляд на первом предмете,

попавшем в поле зрения – на большом телевизоре - и отчетливо различить его

грани, цвет, экран и кнопки на панели управления. Еще усилие, и Зина сумела

прочесть под экраном: «Рубин Ц-260».

Но не это сейчас интересовало ее. То, что не давало ей покоя, должно было

быть где-то на постели, скорее всего, на простыне или на пододеяльнике. Она

вскочила с кровати и наклонилась над простыней. Долго искать не пришлось: то, что ее так интересовало, было тут же, чуть пониже середины постели, ближе к ножной спинке кровати. Это было небольшое, размером с

пятикопеечную монету, бурое пятно с неровными, как бы рваными краями.

Пятно засохло, Зина поднесла к нему руку, осторожно провела по пятну и

почувствовала что-то жесткое, заскорузлое. Она брезгливо отдернула руку, и

тут другая мысль посетила ее. Так же осторожно, уже наверняка зная

результат, но боясь увериться в своей догадке, поднесла руку к нижней части

живота, потом медленно, с замирающим сердцем, начала опускать ее по телу

все ниже, ниже, пока пальцы, наконец, не наткнулись на то же самое жесткое

и заскорузлое чуть пониже лобка.

83

Ей показалось, что свет снова померк перед глазами. В это не хотелось

верить, но это было так. Вихрь мыслей разом пронесся в ее голове, но ни

одна из них не удержалась, вытесненная одним-единственным

всепоглощающим чувством – чувством горькой обиды. И ту же, словно это

чувство было тем самым чувством, которого одного сейчас только и

требовало ее истерзанное, замученное неведением сердце, - Зина опустилась, как была голой, на край кровати и громко, в рев разрыдалась.

Ее выворачивало наизнанку, плечи и колени тряслись от холода, но у нее не

было сил накрыться скомканным одеялом. И вдруг что-то теплое укутало ее

спину, запахнуло шерстяным и колючим плечи и грудь. Зина вздрогнула и

резко обернулась. Над ней стоял Константин Генрихович и нежно водил

пальцами по ее голове. Из-за слез она не видела выражения его лица, но ей

показалось, что он кротко улыбался. Не давая ей первой заговорить,

возможно, опасаясь ее гнева, профессор поспешил опуститься рядом с нею, слегка обнял за вздрагивающие плечики и зашептал куда-то в висок

торопливые, скомканные слова:

- Глупенькая… я ведь полюбил тебя уже давно… Умница моя… Всю душу

мне всколыхнула… Ради тебя… разведусь… дети взрослые… Из партии

выгонят… шут с ней… Из института попрут… все тебе оставлю… забот

знать не будешь… Родная, печаль моя последняя… Прости!..

Зина попыталась оттолкнуть его от себя, но он так крепко держал ее, что она, сделав два-три неуверенных толчка, вдруг размякла, уткнулась лицом ему в

грудь и снова разрыдалась, как никогда не плакала на плече у отца. А он

молчал и все гладил и гладил девушку по голове и все теснее и теснее

прижимал ее к себе. Он, как и она, тоже знал, что лучший лекарь – время.

В то утро он угостил ее вкусным завтраком, хотя, ослабев от произошедшего, ела она мало и неохотно. Он предложил шампанского, и она не отказалась. А

84

после выпитого бокала все случившееся уже не казалось ей таким мрачным и

безнадежным.

«Подумаешь! Ничего страшного, когда-то это должно было произойти, -

думала она, потягивая из второго бокала, вслед за первым наполненного

Швецем. – Человек-то он порядочный, а что с другим было бы? Ну,

подумаешь, женат! Многие так живут и уверены, что благоденствуют… Где,

кстати, его жена? Он, помнится, говорил как-то, что она в

загранкомандировке… Хорошо живут люди! – она на секунду задумалась и

твердо решила: - И я так буду жить! Переломлюсь, а – буду! Не дай Бог,

конечно, сделать ради этого что-нибудь некрасивое, постыдное, но тем, что

само дается в руки, брезговать не стоит».

И она уже без тени смущения и обиды посмотрела на Константина

Генриховича и попросила его налить еще бокал. После второго, заметила она, головная боль начала заметно стихать, на душе стало несуетно,

умиротворенно.

Он наполнил третий бокал, предложив выпить за ее карьеру. Она согласилась.

- А какая будет тема у моей кандидатской диссертации? – спросила она,

лукаво глядя на Швеца.

- Зиночка, какая угодно, - пережевывая сыр, ответил он. – Например, поэтика

смерти в прозе… ну, кого бы назвать… да вот хоть того же Сологуба. С таким

фундаментом, как твой диплом, любые горы не преграда. К тому же ты

говорила, что он тебе очень нравится.

- Да, особенно «Заклинательница змей», - согласилась Зина.

- А потом, соединив диплом и кандидатскую, можно и книгу выпустить по

поэтике Федора Кузьмича, добавив еще две-три главы, - рисовал Швец

сладостные перспективы. - Серебряным веком, конкретно Сологубом, на

западе мало кто занимается. Так что путь в мировую науку тебе обеспечен.

85

– Но я надеюсь, что вы мне поможете? На первых хотя бы порах?

- Ну почему на первых? – удивился профессор. – Могу и соавтором такого

замечательного исследователя выступить. Вместе на международные

конференции будем летать.

- Как вы сразу так далеко, однако…

- Это только кажется, что далеко, ничего не далеко, вот увидишь. А теперь я

хочу еще раз выпить, на сей раз на брудершафт.

- Зачем? – не поняла Зина.

- А за тем, чтобы ты никогда больше не называла меня на «вы». Наедине,

естественно.

Зина улыбнулась и взяла из рук Константина Генриховича протянутый им

четвертый бокал. Голова не болела, удивительная легкость в теле и ясность в

голове приятно удивили ее.

- «Ты право, пьяное чудовище. Я знаю: истина в вине!» - процитировала она, допив из бокала.

- Осторожнее, Зина, это только поэзия. В жизни бывает все гораздо серьезнее,

- предостерег, впрочем, шутливо, Швец.

- С вами – море по колено… Ой, что это я… С тобой. – Она придвинулась

поближе и прошептала ему на ухо: - А как тебя называть?

- А как тебе больше нравится?

- Например, Любимка. Не возражаешь?

- Ну, это только в очень нежных случаях, - лукаво прищурился Константин

Генрихович.

86

- Значит, часто, - язычок у нее развязался, слова лились без всяких мыслей. –

Поскольку таких вот, как ты говоришь, нежных случаев я обещаю тебе

великое множество!

Она поднялась из-за журнального столика, чуть заметно споткнулась и

подошла к нему. Глядя на него сверху, она заметила заметно проступившую

лысину не его темени, едва прикрытую зачесанными наверх волосами.

«Ему сорок девять, мне двадцать два, - мелькнула мысль. – Ну и что? А

может, я люблю его?» - и она опустила голову и легко поцеловала его в глаза, которые он успел поднять навстречу ее движению. Бросив на ходу: «У тебя

ванная там?» и не дождавшись ответа, она вышла в прихожую, потом

забралась в ванну и подставила разомлевшее от выпитого тело упругим

горячим струям. А когда вернулась в комнату, от подбородка до ног укутанная

в огромное бархатное полотенце, с удивлением и одобрением отметила, что

Константин Генрихович успел перестелить постель и новая простыня манила

ее свежим крахмальным блеском.

А когда запрокидывала голову под его напористыми, умело торопливыми