Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо

Но когда шаман совершает свои полеты – разве соплеменники не видят его глазами так же ясно, как всегда? А он не здесь, он – не здесь.

Яку понимал, что называться шаманом ему – редкостная наглость и самозванство. Какой же он шаман – без бубна? Но, но, но… Уж слишком все сходилось.

Начать с того, как его загоняли. Вот как.

***

Ночь. Поэтому темно. Поэтому страшно.

Одеяло – единственное спасение, нос наружу, остальное упрятано в плотный кокон из ваты и сатина. Иногда хочется открыть глаза и убедиться, что в комнате нет никого, кроме тебя и темноты, но открыть глаза нельзя. Ты знаешь, что кто-то есть. Ты ощущаешь присутствие, нечто, нависающее над тобой, неподвижное, внимательное. Оно не тронет тебя, если ты будешь лежать тихо, почти не дыша, не шевелясь и не открывая глаз. Оно совсем рядом, оно почти касается одеяла, и ты слышишь его даже не кожей, а внутренней поверхностью кожи. Оно не уйдет, не отступится. Но если ты потихоньку заснешь, утром его уже не будет. Спи. Но оно не подпустит к тебе сон.

Складка простыни намнет бедро, рука под головой затечет, зачешется нос. Ты уже почти засыпал, но придется медленно, осторожно высунуть палец и почесать кончик носа, сдвинуться ниже, медленно-медленно вытянуть руку вдоль туловища, опасаясь нарушить целостность ватного кокона, внутри которого жарко и влажно, но так безопасно. И снова замереть. И почти уснуть. Но даст о себе знать естественная гидравлика, и ты будешь мучиться и терпеть, пока возможно и еще чуть-чуть.

А потом – панически быстрым движением выкинуть руку в темноту, с трудом найти кнопку ночника, покрываясь холодным потом. Лампу под потолком включить, чтобы свет попал в коридор, из-за угла нашарить ладонью выключатель, пройти освещенное пространство, стараясь не приглядываться к темноте за волнистым стеклом кухонной двери, шмыгнуть в тесноту сортира.

На обратном пути придется весь этот свет выключать и идти спиной к настигающей тебя темноте, ожидая прикосновения и не смея обернуться.

Ты упакуешься в одеяло с головой, судорожным движением втянешь голую беззащитную руку, погасившую ночник. Замрешь. И темнота неторопливо обступит тебя и нависнет над тобой.

Когда из окна просочится холодный серый свет, ты вытянешь шею, освобождая лицо и жадно ловя прохладный воздух, распрямишь затекшее тело, перевернешься на живот и наконец заснешь, улыбаясь.

***

Как его загоняли! Шаг вправо, шаг влево – чудовища настороже. Темнее самой темноты приходили гости, стояли над душой. И никуда от них…

А там, далеко, куда не было времени пристально вглядываться, из ничего воздвигались горы, взмывали мосты над бурливыми реками, разливалась зелень долин, и лица человеческие, блистая разумом и красотой, представали ему и смотрели на него со спокойной требовательной надеждой.

Но они были по ту сторону врат и ждали, чтобы он открыл их.

А ему не до того было. Вернее, ей.

О как! Не правда ли, вам приходилось слышать, что это распространенное явление среди шаманов?

Просто однажды она проснулась – и не нашла себя.

***

Ты озираешься в безмерном удивлении. Что изменилось? Что изменилось вокруг? Откуда эта сосущая, как недоброе предчувствие, пустота внутри? Окно осталось окном и солнечный свет – солнечным светом, красновато-коричневая краска на потертом полу так же тускла, как вчера, и стена напротив не изменилась, золотистый узор змеится по обоям цвета кофе с молоком.

Ты пьешь чай и не понимаешь, хорош ли он, нравится ли тебе его вкус, крепость и красноватые блики в глубине. Ты сидишь на табуретке, и не понимаешь, удобно ли тебе сидеть вот так, и как ты сидела вчера, какая нога должна быть сверху, каким локтем опереться на стол. И, в конце концов, как тебе, не горячо ли? И сколько ложек сахара ты кладешь обычно – ты не можешь вспомнить, и поэтому никак не определишься: не слишком ли сладок этот чай, не положить ли еще ложечку?

И от этого тебе неуютно. Ты возвращаешься в постель – и снова в растерянности. Свернуться клубком или вытянуться, или, как в детстве, одну ногу вытянуть, другую – почти к подбородку… но какую из них? Ты не помнишь.

Ты достаешь из-под подушки книгу, которую вчера никак не хотела выпускать из рук, хотя уже раз в пятый, с трудом разлепляя глаза, начинала все тот же абзац. Ты обнаруживаешь, что совершенно не представляешь, о чем там шла речь.

Так проходит неделя. И другая. Ты не помнишь, что важно для тебя в жизни, что – так, ерунда. Ты не знаешь, как относиться к старым шуткам, которыми приветствуют тебя друзья, не знаешь, по каким улицам тебе нравится гулять, и, в конце концов, какую же погоду ты предпочитаешь.

Тебя нет. Это очень неуютно. Оказывается, привычки и есть нити той основы, сквозь которую прядь за прядью продергивается уток событий и поступков, и даже совершенно пустых минут и часов нашей жизни. А теперь основа исчезла – и отмотавшуюся нить некуда девать, и ты стоишь в растерянности, руки твои спутаны, ты не можешь пошевелиться, потому что есть множество способов сделать это, но ты не знаешь, какой из них принадлежит тебе.

Какая музыка тебе нравится?

Ты даже этого не знаешь.

Это совсем не то что в течение недолгих лет твоей жизни постепенно обзаводиться вкусами и пристрастиями. Это совсем не то что даже не иметь еще определенных склонностей к тому или этому.

Чистый лист. Внезапно. Непривычно чистый лист там, где были тома и тома.

И ты идешь – в который уже раз – к зеркалу и смотришь, смотришь в глаза того человека, который тоже смотрит на тебя оттуда и тоже не узнает…

И однажды видишь, что к этому взгляду совсем не подходит то, что на тебе надето.

А чуть позже вечером приходит подруга – да вы знакомы еще со школы, вы друг друга наизусть знаете, и речи, и повадки, и все-все-все, потому что это та самая старая подруга, которую не назовешь лучшей, но которая давнее всех, и в вашей дружбе нет ничего из того, что дураки приписывают дружбе женской, вы честны и независтливы друг к другу. И вот она приходит, и вы сидите и пьете пиво, а она вдруг мотает головой, жмурится, смеется, и говорит:

– Ты у меня в глазах двоишься. То ты, то – не ты.

– Как это? – настороженно спрашиваешь.

– Ну… это не твои слова и не твои жесты.

И ты долго пытаешься объяснить ей, что с тобой происходит, а она кивает и вздыхает, и удивляется, и понимает все.

И ты живешь дальше, уже не ты, снова ты. Потому что теперь ты – вот этот чужой и непривычный человек. И только очень постепенно у тебя получается полюбить его, как себя самого.

***

Яку идет домой по блестящей дороге под царственной луной, на рюкзаке в такт его шагам позвякивают бубенцы. Яку обдумывает, из чего бы соорудить на зиму шапку с меховым хвостом, как бы украсить ее кожаными шнурками, и чего бы к этим шнуркам присобачить эдакого, чтоб смотрелось… И хорошо бы хоть маленький бубен.

Яку знает, что он – не шаман. Но, но, но…

Темные чудовища не приходят к нему уже и не придут. Пустота не сосет ему нутро, никогда больше.

Он откроет врата, множество врат, великое множество. Кто он такой – Яку? Открывает врата и идет туда, куда его зовут. Открывает врата и чувствует прикосновения ветра к своему лицу, чужого ветра, иного, нездешнего. У него другой вкус и другой цвет, он бывает шелковист и шершав, холоден и горяч. И Яку, наклонившись, входит в поток ветра, идет искать нездешних ответов на здешние вопросы.

День за днем и ночь за ночью его пальцы топчут клавиатуру, он не знает усталости, он не знает покоя. Он приводит сюда тех, кого встречает по ту сторону врат.

Нет, он не провожатый. Он пытался учиться, он читал труды литературоведов. От них мысли сбивались колтунами, которые легче выстричь, чем расчесать. Он пытался управлять героями, составлять планы, вычерчивать схемы. Вкладывать душу. Герои терпеливо стояли рядом, недосягаемые, за внезапно захлопнувшимися вратами, дожидаясь, когда он одумается. Там, куда он вкладывал всего себя, не оставалось места им. Разве он может называть себя писателем?

Нет, он не шаман, но…

Нездешний ветер не помещается в груди, но когда он наполняет Яку, тот сам становится ветром. И гулко-гулко стучит в груди сердце, и слабеют руки, и так легко, и так трудно дышать. Яку не здесь, Яку – не здесь.

Он не провожатый, он – врата.

Он становится ветром, потому что только сам ветер может направлять свой полет, никто другой ему не указ.

И гулко-гулко стучит в его груди сердце, когда он отправляется в полет.

Он не шаман, нет.

Он просто Яку. Сам себе ветер и бубен, сам себе врата.

И все же, и все же…

Он сильный шаман, Яку.

Из трав и цветов

Лопата под ногой послушно лезет в мягкую тяжелую землю, послушно выворачивает пласт, перекидывает его кверху черным влажным брюхом, поднимается, лезет в землю снова. Немного уже осталось. А черви какие толстые, важные… Уж эти разрыхлят!