Все истории. Кроме романов - Аше Гарридо

Ты же человек, говорил ему мастер, выставив из ванной всхлипывающую милочку. А раз человек – обязан терпеть, даже когда терпеть невмоготу. Нечего унижаться. Глаза не щиплет? Терпи. Да кто она такая, чтобы ты из-за нее – в грязную лужу?

Я хотел умереть.

Не выйдет.

За что? Разве ты не можешь меня распороть?

Что? Урод несчастный. Ни за что на свете. Подожди. Я тебе скажу страшную вещь. Это только еще первая любовь – мы все через это проходим. Тебе еще любить и любить… Как кого? Откуда я знаю? Я мог бы сделать для тебя манюню, но, во-первых, тебя это не устроит, правда? Во-вторых, не знаю, выйдет ли еще такое чудо. И в-главных, нельзя же создавать человека, не оставляя ему выбора. Да и ты ведь не кукла, и не куклу хочешь любить.

Так, а теперь придется повисеть вот здесь, пока вода стечет, а потом положим тебя на батарею…

Что значит, зачем ты меня сделал? Что значит, ненавижу? Я тоже так умею говорить, когда совсем плохо…

Эй, что это в тебе ворошится? Так… так-так… милый, да никак у тебя завелось сердечко… Живи.

(– Каси, знаешь, я должна тебе сказать… Может быть, ты даже разговаривать, даже видеть меня после не захочешь, но я не могу… Я хочу, чтобы все было честно. Между нами такое… Я не думала, что любовь – это так. Вот так. Понимаешь?

– Не говори ничего, не надо. Если ты так боишься, не говори. Зачем? Что угодно, все-все, что угодно, скажи – и ничего не изменится. Это не я тебя люблю, это не ты меня любишь, это сама любовь в нас.

– В тебе – да. А во мне что… Я тебе скажу.

– Ты дрожишь вся.

– Я скажу! Я должна тебе признаться. У меня сердца нет. У меня внутри…

– Рваные колготки? – обрадовался Каспер.

– Нет, – растерялась она и беспомощно захлопала ресницами. – Синтепон от старой куртки…)

Здравствуй, Валерк

Вот пишу. Все так как-то странно. Даже слов не собрать. Как об этом говорить, еще совсем непонятно, наши, кто остался, смотрят только друг на друга и молчат. И глаза у всех плоские, одинаковые.

В воздухе какие-то хлопья. Ветра нет, кончился, и они падают, падают, кружатся – днем темно-серые и светятся в темноте. Я боюсь их трогать, хотя это, наверное, уже не важно. Да?

Как у вас там? Так я и не побываю в Киеве. Уже нет.

Помнишь, хотели встретиться в октябре? А потом не сложилось. И все теперь. А так хотелось на тебя хоть раз посмотреть живьем – спорить с тобой интересно, и теперь признаюсь, что ты меня по всем пунктам на лопатки уложил, только это еще не значит переубедить. Представляю, что ты сейчас сказал бы мне про «доброго боженьку». А что я тебе отвечу? Что все это давно было обещано? И что мы, рассчитанные на вечность, не должны этого бояться? Что это не конец? Что все только начинается? Пустые слова. Да?

Ты извини, если ошибок много, ни фига ж не видно, экран черный. Наощупь пишу. Клава щелкает так привычно, успокаивает.

Да понимаю я, понимаю, что ты это письмо не получишь. Понимаю. Тут вообще все электричество… В холодильнике темно и душно. Что-то капает с полок. Пахнет нехорошо. В магазине уже ничего нет. Пока там стреляли, духу не хватило, а сейчас уже без толку. Только мертвые люди. И в «Александре». И в круглосуточном. Про супермаркеты я и думать не хочу. Угораздило же меня подсесть на эту диету – ни крупы теперь в доме, ни картошки. А мясо протухнет. Если только никто не придет за ним. Знаешь же, какая у меня дверь. А, ну откуда! Так дверь у меня на честном слове держится – пару раз приходилось выламывать, когда ключ терялся, а еще раз выломал сосед, когда мы его залили. Так руки и не дошли хорошую дверь поставить. Теперь уже не важно. Знаешь, как смешно теперь думать обо всем, что так долго и надолго откладывалось, за что годами мучила совесть. Ну, была бы у нас новая стальная дверь. И что? А еще – правильно, что за квартиру не платили. Хоть пожили на эти деньги. А теперь все равно – пропало все.

Думаю, может, выложить мясо на лестницу, пусть берут? Спасти оно меня не спасет. А убьют за него запросто. Как ты думаешь? Хотя смешно сейчас бояться, что убьют. Уже всех убили.

Но не хочется грубости, понимаешь?

А ты, может быть, уже кружишься этими хлопьями и залетаешь в окно. А я тебе пишу.

Так хотелось пройтись с тобой по Крещатику. Сколько раз по ночам, пока не засну: а как бы ты меня встречал на вокзале, а как бы мы узнали друг друга? И что написать тебе: на мне будут черные джинсы и серая куртка, и смешная такая шапочка, то ли под летчика, то ли под танкиста… Мне казалось – начинаю в тебя влюбляться. Вслепую. Издалека. Вечно мне нужно было что-нибудь недосягаемое. Всегда так бывало: влюблюсь, – и не дай Бог, человек мне ответит чем-нибудь тем же. За что только ни прячусь, начиная с религии. Грех ведь. Как та улитка, тут же рожки втяну – и не надо мне оно. Мне вообще нравилось сравнивать себя с улиткой, потому что рюкзак был моим домом-на-спине, только вот до тебя мы доехать не успели, а как жаль. Ты едва ли влюбился бы в меня («как умный человек может быть христианином?»), да и мою влюбленность не стоит всерьез воспринимать, особенно теперь. Вот теперь у меня действительно серьезная отговорка: конец света – какая уже любовь!

Валерк, Валерка. Валерочка. Не стесняюсь. Чего теперь стесняться? Чего стесняться человека, который уже лежит на подоконнике толстым слоем пепла и залетает, и ссыпается, стекает на пол. Чего стесняться человеку, которого уже убили, так нелепо, так случайно, в такой большой толпе. Валерочка. Валера. И все.

Чего я тогда пишу, спросишь ты? Не знаю. Я не знаю. А что еще делать? Воды нет. В кране нет. А в Преголе она знаешь, какая? Конечно, это уже неважно. Пока оставались яблоки, ничего. А теперь придется пить из Преголи. И как хочется пить, когда воды нет. Так же, как хочется есть, когда нет еды. Эта мысль совершенно неотвязная: чего бы съесть. Интересно, от чего я умру. От чего именно. Понимаешь, у меня ничего не болит, только тошнит слегка. Но меня здорово об стену приложило, может быть, просто сотрясение. От этого же не умирают? Я не чувствую ничего такого… особенного. Ничего умирательного. А на улицах тоже столько мертвых людей – и совершенно непонятно, от чего они умерли. Просто лежат, целые совсем. И другие ложатся на асфальт между ними, потягиваются и затихают. И все. Мне все видно из окна.

Валерка, я тебя люблю. Не имеет никакого значения, что я набираю эти буквы вслепую на клавиатуре мертвого компа. Ты мертвый, я тоже. Очень скоро. Поэтому – то, что никогда в жизни, ни за что ты не услышал бы от меня.

Тошнит как-то нудно – не сильно, но все время. И плохо видно клавиатуру. Ты, наверное, ничего вообще не поймешь, да и ладно. И не получишь ты это письмо, я помню. И не имеет никакого значения, что я пишу тебе про любовь только потому, что мне некому больше – и уже никогда не будет, кому сказать это, потому что все умерли, потому что я не успею – а казалось, что это еще Отче наш

Шаман

– В твоем мире так, а в моем – эдак.

– Да помилуй, Яку, мы в одном мире живем.

– Не-а. Как же в одном. В разных.

– Чушь какая.

– Не, не чушь. Мы с тобой, Макс, живем в разных мирах.

– Чушь, поэзия и метафизика.

– Да помилуй, – передразнил Яку, – какая метафизика? Если ты смотришь на эту стенку и говоришь, что она белая, а я смотрю на эту стенку и говорю, что она – красная, кто возьмется доказать, что мы находимся в одном месте? Как это вообще возможно доказать?

– Ну, положим, я понимаю, что ты имеешь в виду. Парение мыслей над множественностью миров. Но…

– Честное слово, эта стена – зеленая, – невинным голосом напомнил Яку.

– Ну… А вот что! Что бы ты ни утверждал, физические приборы зарегистрируют пребывание нас обоих в одном месте.

Яку сокрушенно вздохнул.

– Что за мода, – безнадежно протянул он, – какой-то бездушной коробке доверять больше, чем честному слову порядочного человека?

Яку натянул куртку, подхватил рюкзак, звякнувший во всю мощь трех латунных бубенцов, и отправился домой.

Огромная луна царила в небе, заливая потоками бледного света редкие рваные листья, промокшие стволы деревьев, хлюпкую жижу на булыжной мостовой, угольно-черные лужи. Было совсем не холодно и безветренно, влажный воздух казался приятно теплым.

Яку нес на лице растерянную улыбку: в скольких мирах живет он сам, кто бы посчитал… Хотя, конечно, физические приборы сколько угодно могут регистрировать его безотлучное пребывание в этом единственном мире, где у него есть дом, работа, друзья, любимые…

Но когда шаман совершает свои полеты – разве соплеменники не видят его глазами так же ясно, как всегда? А он не здесь, он – не здесь.

Яку понимал, что называться шаманом ему – редкостная наглость и самозванство. Какой же он шаман – без бубна? Но, но, но… Уж слишком все сходилось.

Начать с того, как его загоняли. Вот как.