По поводу майского снега - Цырлин

"…Вокруг меня пусто и просторно, много воздуха, много голой и неуступчивой черноты октябрьского вечера." (Эренбург, "Лето 1925 года")

Вообще-то обижаться грех. Живем мы тут едва ли не лучше всей зоны. В комнату поселили всего четверых: меня, Олега, Главкома и Бонифация, который вскоре заболел и скрылся в Москву. Пятый студент нашей группы Мойша от сельскохозяйственных работ освобожден по причине плохого зрения. А в других комнатах понапихано человек по 8 - 10. Часть кроватей разобрали, вместо них поставили стол, который нашли сломанным на свалке и кое-как починили. На дверь прибили крючок. Вместо одной из лампочек ввинтили остроумное изобретение: розетку с резьбовым цоколем, поскольку розеток в комнате не обнаружили.

Олег давал читать стихи эмигрантского поэта Бродского. Раньше несколько раз слышал его чтение по вредным голосам - нравилось не очень. Сюрреалистические нагромождения. И читает он гнусаво и с завыванием.

А сейчас некоторые стихи понравились. Например, стихотворение про тюрьму "Сонет". (Нерифмованный.) Прохождение месяцев в заключении, освобождение товарища. А в конце:

…А я опять задумчиво бреду

с допроса на допрос по коридору

в ту дальнюю страну, где больше нет

ни января, ни февраля, ни марта.

(Сидел он в начале 60-х годов за "тунеядство".)

Здесь же, напротив, времена года воспринимаются значительно острее, чем в Москве. На третий или четвертый день летняя жара кончилась, наступили дожди и холод; теперь, слава богу, стало немного теплее. А вот дней недели тут действительно нет. Ни воскресенья, ни понедельника, ни вторника: поскольку работаем без выходных. Сплошная бесструктурная неделя, причем неопределенной длинны - не то 30 дней, не то 40. Никто не знает, когда вся эта фигня кончится.

В прошлом году, как слышал, людей держали тут до середины октября. Под конец по утрам работать нельзя было при всем желании: земля за ночь промерзала.

4.2. "Горела люстра"

23.IX.81

Белов бесился, бесился и добесился. Причем в последние дни он просто неистовствовал, точно чуял свой близкий конец. Позавчера, например, он увидел, что на соседнем комбайне работала девушка в шапке с необычно длинной кисточкой. Эта шапка ему очень не понравилась, а может и наоборот - слишком понравилась, разве его поймешь. Во всяком случае, он стал незаметно, а потом и в открытую кидаться картошками ей в голову. Девушка та сперва удивленно оглядывалась, но увидев, что кидается не кто-нибудь, а сам Белов, только прикрывалась руками. Белова никто не остановил, да он бы и не послушался.

А вчера он устроил у нас в комнате попойку. Неожиданно приперся к нам после ужина с двумя приятелями. Привели с собой также Чуркину, у которой было с собой две четвертинки спирта. Я только на язык себе капнул - 5 или 10 грамм. Вдруг он не медицинский, как она уверяла, а какой-нибудь метиловый, от которого слепнут или совсем умирают. "Если я сейчас ослепну, то тебе будет очень стыдно!" Главком тоже попробовал, посидел немного и ушел в клуб смотреть кино. Я же весь вечер лежал в углу на своей кровати и читал, а они за столом пьянствовали.

Повадился, он сюда, зараза. Каждый день приходит и торчит, будто его приглашали. Однажды несколько часов подряд пел с неправдоподобным надрывом свои любимые блатные песни. "Будь проклята ты, Колыма", "По зоне гуляет, по зоне гуляет зека молодой" и пр.. Главкома заставил аккомпанировать на гитаре. Конечно, где же ему еще спирт жрать, кроме как не у нас в комнате? Обстановка почти цивильная: чайник, стол, стулья. И живут тут лишь его подчиненные, которые обязаны любить и слушаться своего начальника. Да и тех всего двое - я и Главком. Бонифаций так и не вернулся. Олег три дня назад тоже уехал в Москву. Отпросился он у Белова, а не у "комиссара отряда", как полагается и только на один день. Белов вовсю грозился его заложить, но пока не заложил.

Когда Олег тут - Белов и носа к нам не показывает. Уважает. Точнее, один раз просунул в дверь харю, увидел Олега и моментально исчез.

Белов выпивал весьма артистично: нальет чуть ли не треть стакана спирта, закроет ладонью, чокнется со всеми ("скорей, скорей, а то испарится!") и выплеснет себе в пасть - не разбавленный. (Остальные спирт разбавляли.) От разбавленного спирта, объяснил он, пьянеешь слишком быстро. Несколько секунд со счастливым видом хлопает себя рукой по груди, ухая и крякая, и только потом запивает глоточком воды. За водой, гад, меня посылал. Когда на второй раз я попытался отказаться, вмешались его собутыльники: "Ты все же один тут трезвый."

Обе четвертинки Белов выжрал почти в одиночку. Полторы, во всяком случае, что эквивалентно чуть ли не двум бутылкам водки.

Чуркина несколько раз пыталась уйти, но Белов приказывал ей сидеть, сперва относительно вежливо, а потом, опьянев, так и говорил: "Сидеть!", как бобику, и для большего сходства похлопывал рукой по стулу. Наконец она неожиданно вскочила и побежала к двери, но Белов ее догнал и схватил за рукав. Один из Беловских собутыльников вступился за нее, Белов хотел заехать ему по роже, тот увернулся. Я тоже встал - подошел. Втроем как-нибудь удержали бы его. Хотя очень надо вмешиваться, пусть она знает, как дружить со всякой такой шушерой… Но тут Чуркина смирилась и села обратно к столу.

Потом Белов пожелал слушать Высоцкого. "У вас магнитофон, я знаю!" Я сказал, что магнитофон не мой и где лежит - неизвестно; тогда он стал искать сам. Я вынул и включил, а то он по пьяни распотрошил бы нам всю комнату. Белов внимательно прослушал всю кассету, то и дел с пьяным надрывом выражая сожаление о слишком ранней смерти автора.

Ушли они только в первом часу ночи. Накурили, как черти - туман стоял, словно в бане. Целый вечер дымили в четыре глотки.

Сегодня утром Белов еще не протрезвел, заметно шатался. Запах перегара шел от него очень явственный даже на воздухе. Как мы пришли на поле - он сразу же прибодался к Чуркиной. Нашел здоровенное ведро без ручки, кинул ей под ноги и заорал: "Вот тебе! Чтобы к обеду две нормы было! Сам лично следить буду! Иначе на комитет! Сразу из комсомола вылетишь! Я тебя спрашиваю, ты меня слышишь?"

Через час-полтора заметил, что приехало начальство и засуетилось. Я подумал, что, как обычно, ловят прогульщиков. Потом начальство исчезло, Белов тоже пропал, я решил, что он пошел похмеляться. Совсем остались без руководства и по этой причине почти не работали до самого обеда. Погода теплая, даже бабочки летали. Валялись всей бригадой на солнышке.

Когда в обед вернулись в зону, я увидел Белова. Выражение лица крайне урезанное.

Белов: "Ты вот, наверное, тоже теперь будешь про меня говорить…"

Я: "Что говорить?"

Белов: "Запомни, спирта не было. Никакого спирта ты не видел."

Я: "Да очень мне надо выяснять, что вы там пьете."

Белов: "Тебя вообще в то время в комнате не было."

Я: "Ну хорошо, скажу, что ходил кино смотреть. А про спирт они как узнали?"

Белов: "Видимо, есть стукач."

(Не болтуны, не ябедники-любители, а именно "стукач" - глубоко законспирированный профессионал. Который, однако, при случае не брезгует и мелочью - докладами о драках и пьянках.)

После обеда вообще не работали. Лежали опять на травке возле поля. Слышал, что вчера Белов, уйдя от нас, явился вслед за Чуркиной к ним в комнату, где все уже ложились спать. Вел себя относительно смирно. Некоторое время, правда, немного повыебывался: ходил по комнате, бил себя в грудь и что-то бормотал. Потом плюхнулся на чью-то кровать, сидел и в течение получаса разглядывал лежавшую рядом карту Московской области. Выпереть его никак не удавалось. Наконец Чуркина побежала жаловаться. Белову это растолковали, он уже уходил - но в дверях напоролся на начальство. Они взяли Белова и отвели его спать. А сегодня он, поругавшись с Чуркиной, не то заехал ей по харе, не то обмакнул ее в лужу. И Чуркина еще раз накапала на него начальству. Да, впрочем, так ему и надо, болвану.

Раскручивали Белова вполне профессионально. Сперва изображали добреньких: "Они, бабы, кого хочешь доведут." А как он разговорился, на него насели уже всерьез и он разболтал все в подробностях: и где пил, и что, и кто принес.

Вечером в срочном порядке устроили собрание. Долго не начинали. Главком сидел рядом со мной и, строя зверские рожи, вполголоса напевал Галича, песню про судилище над Пастернаком:

Нет, никакая не свеча -

Горела люстра.

Очки на морде палача

Сверкали шустро.

Когда объявили повестку дня, Чуркина вскочила и убежала. Догонять не стали. А Белова искали с самого ужина по всей зоне и не могли найти. Обошлись без них. Про нашу комнату, к счастью, речи не было и про собутыльников Белова - тоже. Только про него лично. Выступал какой-то хрен из факультетского партийного начальства. (Вызывали, видимо, из Москвы для такого дела.) Он упомянул даже о "традициях русской интеллигенции", и вообще - говорил очень складно и бойко: "Такое поведение и в особенности рукоприкладство, особенно по отношению к женщинам, особо нетерпимы в интеллигентной среде. Так что я не думаю, что он может продолжать обучение на нашем факультете."