Инстинкт Инес - Карлос Фуэнтес

– Опера – это не литература, – сказал мексиканец, причмокивая и пытаясь украдкой вытащить из зубов застрявшие остатки обильного аппетитного ужина. – Это не литература, что бы там ни говорили ваши недруги. Они неправы.

Габриэль согласился и счел, что, напротив, прав его радушный собеседник. Никто не знал, каким он был музыкантом, но политиком он явно был хорошим. О чем думал Атлан-Феррара? Он что, хотел преподнести урок латиноамериканцам, которых судьба уберегла от европейского конфликта? Хотел пристыдить их, сравнив периоды насилия в истории?

Мексиканец наконец тайком проглотил кусочки мяса и омлета, застрявшие между зубов:

– Война в Латинской Америке более жестока и беспощадна, потому что она незаметна и не знает временных границ. Помимо всего прочего, мы научились умалчивать о жертвах и хоронить их по ночам.

– Вы марксист? – спросил Атлан-Феррара, уже откровенно забавляясь.

– Если вы хотите упрекнуть меня в том, что я не разделяю новомодную антикоммунистическую истерию, то вы определенно правы.

– Выходит, «Фауст» Берлиоза может быть поставлен здесь только в рамках своего собственного сюжета?

– Это так. Не отвлекайте внимание от того, что нам хорошо известно. Божественное неотделимо от страха. Вера не избавляет нас от смерти.

– Вы еще и верующий? – снова улыбнулся дирижер.

– Здесь, в Мексике, даже мы, атеисты, – католики, дон Габриэль.

Атлан-Феррара внимательно посмотрел на молодого композитора-бюрократа, который наставлял его на путь истинный. Нет, он не был белокур, строен, хладнокровен: он не был отсутствующим. Мексиканец был смугл, горяч, он ел сырную лепешку с горчицей и острым соусом, так и стреляя по сторонам своими глазками просвещенного пройдохи. Он стремился к карьере, это было очевидно. Очень скоро он растолстеет…

«Это не он, – подумал с легкой грустью Атлан-Феррара, – не тот, кого я ищу, по кому тоскую, друг моей ранней юности…»

– Почему ты меня оставил одну на побережье?

– Я боялся что-нибудь испортить.

– Я тебя не понимаю. Ты испортил наш отдых.

Мы были вместе.

– Ты бы никогда мне не отдалась.

– Ну и что? Я думала, тебе достаточно моего общества.

– А тебе было достаточно моего?

– Ты думаешь, я такая дура? Почему, ты думаешь, я приняла твое приглашение? Думаешь, я нимфоманка?

– Но мы не были вместе.

– Как сейчас, нет…

– И тогда бы не были.

– Тоже верно. Я тебе так и сказала.

– Ты до этого не была с мужчиной.

– Никогда. Я так тебе и сказала.

– Ты не хотела, чтобы я был первым.

– Ни ты и никто иной. Я тогда была совсем другой. Мне было двадцать лет. Я жила с дядей и тетей. Я была тем, что французы называют une jeunne fille bien rangée.[21] Я только начинала. Возможно, я ошибалась.

– Ты уверена?

– Говорю, я была совсем другой. Как я могу быть уверена в ком-то, кем я уже не являюсь?

– Я вспоминаю, как ты смотрела на фотографию моего товарища…

– Твоего брата, как ты тогда сказал…

– Самого близкого для меня человека. Я это хотел сказать.

– Но его там не было.

– Был.

– Не говори мне, что он там был.

– В обыденном смысле, нет.

– Я тебя не понимаю.

– Ты помнишь фотографию, которую нашла в кладовке?

– Да.

– Там он был. Вместе со мной. Ты его видела.

– Нет, Габриэль. Ты ошибаешься.

– Я этот снимок знаю на память. Он единственный, где мы вместе.

– Нет. На фото был только ты. Он исчез со снимка.

Она взглянула на него с любопытством, чтобы не выказать своей тревоги.

– Скажи мне правду. Этот юноша с фотографии когда-нибудь был на самом деле?

– Музыка – это искусственное отображение человеческих страстей, – сказал маэстро ансамблю, с которым работал во Дворце изящных искусств. – И не надейтесь, что это реалистическая опера. Мне известно, что латиноамериканцы из последних сил цепляются за логику и разум, совершенно им чуждые, пытаясь спастись от своего сверхъестественного воображения, которое им свойственно испокон века, однако этим можно пренебречь и даже отмахнуться от него с негодованием в угоду предполагаемому «прогрессу», которого вы никогда не достигнете, если и дальше будете вести себя как угодливые подражатели. Видите ли, для европейца само слово «прогресс» всегда идет в кавычках, s'il vous plaît.[22]

Он улыбнулся ансамблю, сохранявшему на лицах торжественное выражение.

– Представьте себе, если это сможет вам помочь, что при пении вы имитируете звуки природы.

Сохраняя царственный вид, он обвел взглядом сцену. «Как хорошо я исполняю роль павлина!» – посмеялся Габриэль над собой.

– Кроме всего прочего, такая опера, как «Фауст» Берлиоза, способна обмануть нас всех и заставить поверить, что мы слушаем подражание природе, которую насильственно изгнали за ее собственные пределы.

Он пристально посмотрел на английский рожок и не отводил взгляд, пока тот не опустил глаза.

– Возможно, это соответствует действительности. Но с точки зрения музыки бесполезно. Поверьте, если это вам принесет пользу, что в леденящей кровь заключительной сцене вы воспроизводите шум бурлящей реки или низвергающегося водопада…

Он раскинул руки в великодушном объятии.

– Если хотите, представьте, что вы имитируете шум ветра в лесу, или мычание коровы, или стук камня, отскочившего от стены, или звон разбившегося стекла; представьте, если угодно, конское ржание и свист вороньих крыльев, рассекающий воздух…

Вороны начали свой полет, задевая крыльями оранжевый купол концертного зала; стадо мычащих коров пробиралось по театральным коридорам; лошадь галопом проскакала по сцене; камень со звоном ударился о стеклянный занавес от Тиффани.

– Но я вам говорю, что шум никогда нельзя передать другим шумом, что звучание мира должно превратиться в пение, в нечто большее, чем просто звуки, издаваемые горлом; если музыкант хочет, чтобы осел ревел, он должен заставить его петь…

И оживленные голоса хора, вдохновленные, как он того и желал, необъятной природой, непостижимой и дикой, отвечали ему: только ты способен хоть на время прервать мою безграничную тоску, ты даешь мне новые силы, и я возвращаюсь к жизни…

– Да будет вам известно, это далеко не первый раз на моей памяти ансамбль певцов полагает, что их голоса – это продолжение звуков природы или ответ на них…

Он постепенно успокаивал их, приглушал силу хора, заставлял ее рассеяться.

– Кто-то думает, что поет потому, что слышит птиц…

Марисела Амбрис упала замертво, как подбитая птица.

– Еще кто-то потому, что подражает тигру…

Серено Лавиада замурлыкал, как котенок.

– Третий потому, что слышит водопад внутри себя…

Музыкант-бюрократ шумно заворчал в своей ложе.

– Ничто из этого не соответствует истине. Музыка искусственна. Ах, скажете вы, но человеческие-то страсти подлинны. Забудем о тигре, сеньор Лавиада, о птице, сеньорита Амбрис, и о грохоте водопада, сеньор, который ест лепешки, не знаю, как вас по имени, – сказал дирижер, поворачиваясь к ложе.

– Косме Сантос, к вашим услугам, – с заученной вежливостью ответил тот. – Лиценциат Косме Сантос.

– Прекрасно, дон Косме, давайте поговорим о страсти, раскрытой в музыке. Повторим, что первый язык жестов и криков возникает, едва появляется страсть, которая по нашему желанию возвращает нас в первобытное состояние.

Нервным жестом он пригладил свои черные цыганские волосы.

– Знаете, почему я выучил наизусть имена всех и каждого из вашего хора?

Его глаза внезапно распахнулись, как две зияющие раны.

– Чтобы заставить вас понять, что обычный язык, на котором говорят и мужчины, и женщины, и животные, очень эмоционален, это язык криков, оргазмов, счастья, бегства, вздохов, затаенных жалоб…

И зияющие раны превратились в черные озера.

– Само собой, – теперь он улыбнулся, – каждый из вас поет, сеньор Морено, сеньорита Амбрис, сеньора Ласо, сеньор Лавиада, каждый из вас поет, и первое, что приходит вам на ум, это то, что вы облекаете в голос естественный язык страстей.

Габриэль Атлан-Феррара выдержал драматическую паузу. Инес улыбнулась. Кого он пытается обмануть? Всех, не иначе.

– И это верно, это верно. Сдерживаемые страсти могут убить нас, разорвать изнутри. Пение освобождает их и само находит голос, чтобы их передать. В этом случае музыка представляет собой как бы энергию, охватывающую все примитивные скрытые эмоции, которые вы никогда не проявите, садясь в автобус, сеньор Лавиада, или вы, сеньора Ласо, когда будете готовить завтрак, или вы, – с вашего позволения, сеньорита Амбрис, – пока будете принимать душ… Мелодические оттенки голоса, движения тела во время танца даруют нам освобождение. Наслаждение и желание сливаются. Природа диктует эти нюансы и крики: это самые древние слова, и поэтому первым человеческим языком было страстное пение.