Поумнел - Петр Боборыкин

Щеки Антонины Сергеевны начали краснеть. Ей делалось все тяжелее от участия в этом разговоре. Но не могла она защищать своего мужа. Пускай бы он сам взял на себя эту роль, но он, как нарочно, не являлся.

— Mais il est très bien vu![62] — восклицала Елена Павловна.

— Что эта фраза значит? — перебил ее князь и опять засмеялся своим нехорошим смехом. — Разве ваш beau-fils[63] в состоянии будет принести хоть крупицу практической пользы своему отечеству, если он и пожелает плясать по той же дудке?.. Или лучше: сегодня повторять одно, а завтра другое?

Елена Павловна стала жалостно улыбаться. Она никак не могла направить разговор в родственно-интимном духе, боялась, как бы дочь ее не сказала чего-нибудь лишнего, и начала тревожно взглядывать на дверь, не покажется ли там Александр Ильич.

Но и мужчины могли вступить в неприятный спор. Князь ядовит. Зять ее горяч и щекотлив. Глаза ее перебегали от двери к креслу, где сидела ее дочь, и говорили ей:

"Ах, Нина, ты меня совсем не поддерживаешь! Нет у тебя никакого умения привлекать к себе мужчин!"

Князь вынул часы, поморщился, взял шляпу и сказал в сторону Антонины Сергеевны:

— Не знаю, увижу ли вашего мужа. Я еду завтра… Он найдет меня утром дома… Вам нездоровится… Не хочу вас утомлять, — прибавил он, обращаясь к хозяйке. — А! Вот и Александр Ильич!

В дверях стоял Гаярин.

XIX

— Ah! Alexandre… Soyez le bienvenu![64]

Елена Павловна обняла зятя нежнее, чем дочь. Князь поздоровался с ним, как с добрым знакомым — не больше.

— Поздравляю! Поздравляю! Господин маршал! Благодарю за ваше неоставление… Добрые мужички так ведь говорят?

Косая усмешка повела некрасивый рот князя вместе с словами: "добрые мужички".

Не могла Антонина Сергеевна не взглянуть на мужа, когда тот подавал руку князю. Он улыбался своею теперешнею улыбкой, но маленькая черта, складка над бровью, хорошо ей знакомая, показывала, что Александру Ильичу не совсем приятен тон поздравления.

— Так, так, — согласился Гаярин и подошел к руке Елены Павловны, чего он, сколько помнилось жене его, не делал прежде.

— Cher Alexandre, садитесь сюда!.. Хотела ехать вас встретить, но ужасная невралгия — всю ночь мучилась… Vous arrivez bien à propos. Вот я сейчас убеждала князя, без всякого успеха… Совсем нас покидает… Бог знает, когда мы его увидим… Чудесные свои имения продал… On dirait qu'il a en horreur notre patrie!..[65]

— Да что вы ко мне пристали? — фамильярной нотой перебил князь Елену Павловну. — Лучше вот о вашем зятьке потолкуем, заставим его изложить нам свое profession de foi.[66]

Взгляд, брошенный опять на мужа, доложил жене его, что Александру Ильичу не хотелось бы садиться "sur la sellette"[67] и выслушивать полусаркастические выговоры князя.

Он кивнул ей и тихо сказал, садясь между нею и Еленой Павловной:

— Serge me plaît beaucoup![68]

Антонина Сергеевна не могла разделить его чувство: она не успела хорошенько разглядеть сына, но эта похвала почему-то не порадовала ее.

— Так, значит, в сословное представительство впрягли себя? — спросил с коротким смехом князь и резко повернулся в сторону Гаярина.

— Как видите, — особенно сдержанно ответил Александр Ильич.

— И вы в это верите?

— Во что, князь?

— Да вот в поднятие сословия… Ведь это так называется теперь высоким слогом? Мне вас, mon cher, искренно жаль…

— Cher prince![69] — стремительно воскликнула Елена Павловна. — Как же можно так говорить?

— Присмотритесь, — продолжал князь в сторону Гаярина, — к тому, какие нравы развелись у нас, послушайте умных заезжих иностранцев… В прошлом году я, на водах, в Висбадене, участвовал в одном разговоре. Разные были немцы… Майор, знаете, неизбежный major de table d'hôte,[70] англичане, немки-старушенции, alte Schachtel.[71] И между прочим, один англизированный немец… из крупных аферистов… Человек езжалый… Живет в Лондоне, составил себе состояние в Америке, ездил два раза в Центральную Азию… И к нашему отечеству достаточно присмотрелся… Вот он и говорит мне: "После Америки ваша страна самая демократическая"…

— Так что же из этого? — почти строго возразил Гаярин.

— Немец должен был бы прибавить: никакой у вас нет ни общественной дисциплины, ни того, что во всем мире называется охранительными началами. И сословность-то мнимая, кажущаяся. Для блезиру, как мужички говорят! Одна нивелировка!.. Всех подвести под одну линию… всех превратить в разночинцев без роду-племени, без традиций! Ведь это кукольная комедия, mon cher, для людей с принципами и в здравом рассудке, в земстве ли толкаться или по сословным выборам служить! Как же это возможно, когда каждый из вас превосходно знает, что самый фундамент, — собственность, — давным-давно подкопан, что владеть землей, лесом, чем хотите, — это играть роль какого-то комического узурпатора?

— Позвольте, князь, — остановил Гаярин характерным жестом правой руки, — ваше отношение к крестьянам чисто субъективное.

— Я его вот этим местом испробовал!

Князь резнул себя по затылку ребром ладони.

— Не вы одни!.. Вы сами еще не так давно изволили и говорить, и даже писать, что вся беда — в отсутствии обязательной службы, требовали, чтобы владетельный класс людей образованных был прикреплен к земле, вроде того, как это было в сословии служилых людей Московского государства.

— И никто меня небось не послушал! А потом на смех подымали, и когда я записки на выборах читал, и когда я брошюры печатал… Никаких сословных рамок я не предлагал… Аристократического духа у нас никогда не было и не будет!.. Просто кусок земли, собственность полагал я в основу всего, а она-то и находится в осадном положении. И с каждым днем все хуже и хуже!

Короткая фигура князя завозилась в кресле.

— В осадном положении! — повторил Гаярин. — Это остроумно, но парадоксально!.. Ведь и я, князь, безвыездно прожил около пятнадцати лет в деревне... И с мужиками не один куль соли съел, а до таких отчаянных итогов, как вы, не дошел… Мы ладим и до сих пор и с бывшими собственными крепостными, и с другими соседскими крестьянами.

Говоря это, Гаярин сделал движение головой в сторону Антонины Сергеевны.

— Ну уж, пожалуйста! — закричал задорнее князь. — Вы всегда ублажали мужичка… и супруга ваша также!.. Не знаю, как теперь… но лучше уж не упоминать о том, что было пятнадцати лет!.. Кажется, вы, любезный друг, с тех пор значительно… как бы это сказать… побелели?..

Александр Ильич закусил губы, — это движение не укрылось от его жены, — выпрямился и прошелся рукой по волосам.

— Это уж… argumentum ad hominem,[72] - сказал он перехваченным голосом. — Моих взглядов на крестьянство я, — прошу вас верить, князь, — в существенном не изменил… Его нельзя предоставлять самому себе… Но так как вы сами изволили сейчас сказать, что сословного духа у нас на Руси нет и развиваться ему нельзя, то служба по представительству есть как раз та гражданская повинность перед страной, о которой проповедовали вы, князь, — повинность имущего и более просвещенного класса!

И с последним словом Гаярин стал во весь свой большой рост и сделал жест правой рукой.

— N'enfourchons pas le dada![73] — взвизгнул князь. — Мне все это теперь трын-трава!.. Довольно прений. Вот и я здесь непомерно запоздал.

— Ах, господа! — тревожно заговорила Елена Павловна. — Зачем эти споры?.. Вы оба — одного лагеря — и не можете столковаться. Вот у нас всегда так, всегда так!.. Но я нахожу, что Alexandre, по-своему, прав… N'est-ce pas, Nina?[74]

Вопрос матери вызвал в Антонине Сергеевне почти испуганное выражение лица.

Промолчать она не могла или отделаться банальною фразой. Но ей хотелось верить, что муж ее не напускал на себя фальшивого тона. С тем, что он возражал князю, она готова была согласиться.

В ней, когда она слушала его, поднялся ряд вопросов: "полно, понимает ли она его? Почему он не может честно служить общему делу в звании сословного представителя, если он не изменился в главном — в своем отношении к народу?"

А она не имеет права считать его таким же ненавистником крестьян, как этот князь. Конечно, он не тот, каким был пятнадцать лет назад, но нельзя его назвать ни хищником, ни эксплуататором…

В общем, этот неожиданный обмен русских дворянских взглядов настроил ее иначе.

Она все-таки ничего не ответила на вопрос своей матери.

И это прошло незамеченным. Князь шумно встал, торопливо простился и в дверях погрозил Гаярину пальцем.

— Vous faites le malin, mon cher!..[75] Но я-то травленый волк!

Эти две фразы долго звучали в голове Антонины Сергеевны, и она опять заслышала в них отклик того, что сама чувствовала с того времени, как перестала увлекаться личностью Александра Ильича.