Двадцатая рапсодия Листа - Даниэль Клугер

– Нет, конечно. – Владимир невольно улыбнулся, бросил короткий взгляд в мою сторону и тут же снова обратился к Ефросинье. – Никакого такого указа не было, не беспокойтесь. Не за что тут вашего мужа судить. Просто вещи эти пока что имеют непонятное происхождение. Но к этому мы вернемся позже. А вот вы сказали: «Знала, да забыла». И что же? Урядник напомнил, так, что ли?

– Почему урядник? Сам же Яков и напомнил. Вчера напомнил. Или позавчера…

– Ага! – воскликнул Владимир. – И как же он напомнил?

– А пришел вечером и говорит: «Там, на реке, утопленника нашли, в одном исподнем. Так вот, думаю, ты была права – вещички-то, что я по осени на берегу нашел, – его, утопленника этого». – Ефросинья вздохнула. – Я ему тогда – ну, когда он только все это принес, осенью, то есть… Я ему так и сказала: «Кто же будет справное выбрасывать? Не иначе – по пьяному делу или по дурости в реку полез, да и утоп. А вещи так на берегу и оставил». Да не стал он бабу слушать, куда как хотелось ему в сюртуке покрасоваться. И кошелек с вензелем приглянулся, важный кошелек… Ох, в недобрый час тогда ему вздумалось вдоль реки ехать. И ведь дорога не короче, да и темно там, под берегом…

– Ага! – повторил Владимир. – Выходит, о находке его вы с самого начала знали, то есть, с осени. Это очень хорошо, уважаемая Ефросинья Ивановна. И когда это случилось? Помните ли? В какой день?

– В какой день – не скажу. Осенью было, да. А когда… – Женщина задумалась, огорченно покачала головой. – Нет, не помню.

– Ну, хотя бы – до того, как река стала, или после? – с нажимом спросил Владимир.

Ефросинья задумалась, потом ответила уверенно:

– Он в Лаишев уехал на два дня. Аккурат после его отъезда Ушня и стала. Вернулся, а река уже вся и схватилась.

Владимир прищурился, подался вперед.

– Вы это наверное помните? – спросил он. – Какой в точности день – не помните, а что после его отъезда лед на реке стал – помните? То есть, уехал господин Паклин, предположим, утром, затем ночью река стала, а затем уже он вернулся? Вот в таком порядке? Не ошибаетесь? Ничего не путаете, Ефросинья Ивановна?

– Да что же тут путать? – Мельничиха всплеснула руками. – В Лаишев он ехал вкруговую, ему сначала в Княжу нужно было завернуть, это значит, через Ушню, то есть через мост, а потом обратно. Он мне все рассказывает, у Якова от меня тайн нет. А назад, из Лаишева, ехал через Шали да через Конь. Как Мёшу пересек – тут и до Ушни рукой подать. Вот вдоль нее и ехал. Потому и оказался у места того проклятого… Я еще с утра, на следующий день после его отъезда, поглядела. Мороз крепкий ударил, лед был – хоть танцуй!

Владимир нахмурился. Спросил после небольшой паузы:

– А зачем он в Лаишев да Княжу ездил? Заранее собирался или вот так, вдруг?

– Не вдруг, в уезд давно собирался съездить. Сбрую конскую новую купить хотел, старая совсем уж в негодность пришла. Что до Княжи… Знаете, мельником работать – не зерно молоть. Зерно вода мелет, жернова крутит. А мельник, он за мельницей следит, работу ставит, учет ведет, в долг дает, но и долги собирает…

– Ага! – воскликнул Владимир в третий раз. – Долги, значит. И что же, получается, он тем вечером вещи и привез? После возвращения из Лаишева, так?

– Вечером. И сразу в этот сюртук влез, покрасоваться передо мною захотел. А сюртук-то хороший, отменного сукна. – Мельничиха слабо улыбнулась. Улыбка вышла бледной и тотчас исчезла. – Я даже подумала: может, он в Лаишеве и купил? А Яков говорит: на берегу нашел. Я как услыхала, что нашел на берегу, сразу и сказала – мол, сюртук этот нам несчастье принесет. Просила его, перед Богом просила – выбрось! Нет, не захотел. А позавчера приходит, лица на нем нет. «Я, – говорит, – Фрося, из-за этого окаянного сюртука на каторгу могу уйти. Очень на меня Егор Тимофеевич нехорошо смотрел – когда утопленника-то вытащили. Просто глаз с меня не сводил…» – Тут Ефросинья перевела на меня взгляд и неожиданно добавила: – А еще Яков сказал, что будто и вы, Николай Афанасьич, сразу на него нехорошее подумали.

Никак я этих слов не ожидал услышать и даже опешил:

– Я? Помилуйте. Да что ж я-то…

Мельничиха, впрочем, уже отвернулась и продолжила разговор с Владимиром. И то сказать – слушал он внимательно и с такой доброжелательной заинтересованностью, что это не могло не подкупать собеседницу. Я даже испытал легкий укол зависти, но тут же отогнал неподобающее чувство и следом подумал: не слишком ли часто я последнее время завидую нашему студенту? Мало того, что зависть сама по себе грех, так ведь и объект зависти несерьезен – юнец, исключенный из университета студент, состоящий под надзором полиции…

– А я ему и сказала: «Что ж ты такое натворил, Яков, чтоб тебя на каторгу посылать?» Неужто, ежели присвоил вещи покойника, так за это нынче каторгу дают?

– Нет, не дают, – серьезно ответил студент. – Если только ваш муж не помог тому господину утопиться. Но он ведь не делал этого, верно? Нет-нет, я вам верю вполне, – сказал Владимир, прерывая возмущенные причитания мельничихи. – И меня в том убеждать не надо. Вы дальше рассказывайте, Ефросинья Ивановна, дальше, времени у нас не так уж и много.

– Да что ж рассказывать… Я и говорю ему: «Отнеси ты эти вещи Егору Тимофеевичу. Скажи – так, мол, и так, нашел в кустах, у дороги». А Яков замахал руками и отвечает: «Нет, боюсь, он меня тогда уж точно в разбойники запишет. Я лучше их тайком, ночью, во двор ему подброшу. Пока он из уезда не воротился». И подбросил… – Ефросинья замолчала.

Владимир побарабанил пальцами по столу, внимательно посмотрел на мельничиху.

– А вот скажите, Ефросинья Ивановна, – молвил он вдруг, чуть понизив голос, – как думаете – может, он в Лаишев тогда не доехал? Вы его спрашивали?

– Зачем же мне спрашивать? – произнесла Ефросинья сухо. – Новая сбруя ведь не с неба свалилась. Да и мне он гостинцев тогда привез – вот, скажем, платок этот. – Она провела рукой по гагачьему пуховому платку, все еще укрывавшему ее плечи, несмотря на то, что в доме было хорошо натоплено. – До того мы с ним вместе ездили, недели за две. Он еще тогда хотел мне купить, а только я сказала – не надо. Почему-то впервоглядье не показался мне этот платок. А тут – Яков сам купил. Да… Я же говорю: и о вещах этих, будь они неладны, подумала поначалу, что их он тоже там, на Базарной площади, понакупал.

– Понятно… То есть, там он пробыл день, потом ночь. Так?

– Так, – ответила мельничиха. – Он в Лаишеве у двоюродного брата останавливается. Брат его, Алексей Трифонович, на Крепостной живет, чайную для ямщиков держит.

– Чудесно! – Владимир повернулся ко мне. Глаза его возбужденно блестели. – Видите, как получается, Николай Афанасьевич? Паклин утром едет в Княжу, затем в Лаишев. Покупает там новую сбрую, подарки жене. Ночует у двоюродного брата. На следующий день отправляется обратно, выбирает путь через Шали и через Конь, чтобы к вечеру добраться сюда. Ушня стала, он едет вдоль нее. И оказывается прямо у места, где были брошены вещи утопленника. Нет в этой табели места преступлению, верно?

Я задумался. В том, что сказал студент, разумеется, имелся веский резон – если только слова мельничихи могли быть подтверждены сторонними свидетелями. Но я почти не сомневался почему-то, что Алексей Трифонович, двоюродный брат Паклина, непременно подтвердит факт пребывания мельника у него в гостях. И значит, Яков Паклин мог находиться на месте происшествия только после того, как трагедия уже свершилась. То есть, мельник действительно был невиновен. Я вспомнил, что в суде такое доказательство называлось «алиби». Так вот, похоже, у Якова алиби имелось.

– А не мог ли он из Лаишева вернуться накануне? – спросил я скорее для очистки совести. Вопрос мой немедленно вызвал гнев Ефросиньи.

– Да как же – вернуться? – воскликнула она. – Ишь вы, какой быстрый! Это которые же лошади так пронесутся, чтобы и в уезд и из уезда за день обернуться? Даже ежели на рассвете выехать, не получится. Ни летом по сухим дорогам, ни зимой по хорошему санному пути! А дело было осенью, ноябрьская грязь только-только морозом схватилась. Нет, никак не обернулся бы.

– Так-так… – пробормотал Владимир. – Очень хорошо, Ефросинья Ивановна, просто замечательно получается. Просто чудесно выходит. А вот скажите-ка мне – вчера вечером, после того как Яков… Как, кстати, отчество вашего мужа?

– Васильевич, – ответствовала Ефросинья. «Мог бы и у меня заранее спросить», – мысленно укорил я студента.

– Значит, Яков Васильевич. Надо же, полный тезка Якову Васильевичу Виллие, у которого мой дед снимал квартиру в Петербурге, на Английской набережной. Но я отвлекся. Так вот, после того как Яков Васильевич подбросил вещи Никифорову, он ничего вам не рассказывал? Может, вашего мужа видел там кто-нибудь? Или он кого-то видел?

– Ничего не рассказывал, – ответила Паклина хмуро. – Но вернулся очень напуганный. Да он уже и раньше не в себе был, как утопленника нашли.