Двадцатая рапсодия Листа - Даниэль Клугер

– Мальчик мой, – сказал я по возможности мягко, – я ведь ни слова не сказал о подозрениях. И я вовсе не думаю о вас как о приезжем франте, кружащем головы скромным девушкам. Нет-нет, вы умный и образованный молодой человек, вы непременно станете преуспевающим адвокатом. Но моя дочь – не пара вам. Нам с Аленушкой суждено прожить жизнь так, как суждено. Не нужно будить в ее сердце несбыточные надежды.

Володя набычился, совсем по-детски. И только тут я с удивлением отметил то, что было понятно и раньше, но только как-то не входило в соответствие с речами и поведением Ульянова: молодой наш человек едва достигал мне до плеча. Он даже был чуть ниже Аленушки, а дочь моя, к слову, статью пошла не в меня, но в покойную мою супругу, милую Дарью Лукиничну, которая, при всей своей красоте и обаятельности, ни ростом, ни дородностью не отличалась.

Я хотел ободряюще потрепать юношу по плечу, но тут он резко поднял голову и сказал сурово:

– Елена Николаевна – умная, рассудительная и чистая душой девушка. Ей надобно учиться!

– Но ведь она и так учится! – я вновь растерялся. – В Мариинской гимназии, в Казани, слава Богу, в последнем классе уже…

– Да при чем тут гимназия! – сердито воскликнул мой юный обличитель. – Ну что – будет она учительницей здесь, в Кокушкино? Моя сестра Ольга тоже закончила гимназию – и тоже, кстати, Мариинскую, в прошлом году. Да Елена Николаевна с ней прекрасно знакома… Ну вот, а теперь собирается Ольга в университет, в Гельсингфорс, изучать медицину. И Елена Николаевна должна учиться дальше, вы просто не имеете права держать ее здесь. Это преступление с вашей стороны! Вы, Николай Афанасьевич, такой же собственник, как…

Бог знает, что он наговорил бы мне еще, и Бог знает, чем наш разговор мог закончиться – я ведь тоже человек и начал понемногу белениться, – но тут в голову мою пришла неожиданная мысль. Мысль эта, безусловно, была навеяна испытаниями «особенного человека», и она немедленно отодвинула предмет нашего спора далеко в сторону.

– Гвозди! – воскликнул я, прерывая молодого собеседника. – Ну конечно, гвозди отпиленные!

Владимир умолк на полуслове, непонимающе глядя на меня. Боюсь, решил он в тот момент, что старик рехнулся от волнения.

– От гвоздей такие раны бывают, – торопливо объяснил я. – У нас охотники иные, как на крупного зверя идут – на кабана, к примеру, – патрон не пулей заряжают, а несколькими отпиленными гвоздями! И ежели с близкого расстояния выстрелить, так на входе вот такие малюсенькие раны и будут, – а на выходе дыра в полспины, как вы изволили заметить! Как же это я не сообразил сразу?

Выражение лица нашего студента мгновенно изменилось.

– Во-от как… – протянул он. – Чертовски интересно то, что вы говорите. Гвозди вместо пули. Ага, я так понимаю, в теле жертвы они не остаются. И что – вы знаете, кто из здешних охотников так снаряжает патроны?

– Да, почитай, все! – Я махнул рукой. – Чем пули лить, стараться – накусал гвоздей, вот тебе и все… Тьфу ты, пропасть, что за книжку вы мне подсунули, – добавил я. – Это ведь все ваш Рахметов с его гвоздями меня на верную мысль натолкнул. – Сказал так, а и сам не понял – верю я в это или нет.

Владимир ответить не успел – в кабинет стремительно ворвалась Анна Ильинична.

– Слыхали новость? – воскликнула она. – Наш урядник арестовал Якова Паклина и то ли повез, то ли собрался везти его в уезд. Говорят, будто тот признался в убийстве каких-то иностранцев!

Мы мгновенно забыли и о Чернышевском, и об особенных людях.

– Не может быть… – прошептал Владимир. Его лицо потемнело и словно даже постарело. – Откуда тебе это стало известно? – спросил он у сестры.

– Елена сказала, дочь Николая Афанасьевича, – ответила Анна. И, обращаясь ко мне, добавила: – Я хотела ее чаем напоить, но она вас спрашивает. По-моему, она очень взволнована.

Я вспомнил, что Аленушка дружна была с дочерью Паклиных Анфисой.

– Не может быть… – расстроенно повторил Владимир. – Я же говорил ему, что мельник не виноват, вы ведь помните, Николай Афанасьевич…

– Сказать-то сказали, – согласился я, будучи не менее расстроенным. – Только ошибиться тоже могли. А ну как Паклин и правда убийца?

Владимир медленно покачал головой.

– Нет, – произнес он мрачно. – Ничуть я не обманулся. Паклин никак не виноват, и я докажу это.

– Каким же образом? – поинтересовался я, не скрывая своего скептицизма.

– Единственно возможным, – ответил Владимир. – Я найду настоящего убийцу, Николай Афанасьевич, а вы мне в этом поможете. Ведь правда?

Глава четвертая,

в которой я примеряю на себя наряд Санчо Пансы, а Владимир беседует с мельничихой

Как раз на этих словах – «Я найду настоящего убийцу» – в комнату и вошла моя Аленушка, моя ненаглядная доченька. Ах, как она была хороша в своем дикеньком фланелевом платье, подобранном на пажи, в бархатной серизовой кофте, опушенной черно-бурой лисицей, на шее кружевной воротничок с большими городками.

Я с улыбкой посмотрел на нее, бросил взгляд на Владимира, отметил, как чуть расширились его слегка раскосые и продолговатые глаза, и показалось мне, что проскочила в них какая-то замысловатая искра. А может быть, искра проскочила между двумя парами глаз – его, ясными, и ее, карими. «Интересно, – подумал я, – эта искра только здесь и сейчас проскочила, или она уже давно скачет между их взглядами, или, может, это и не искра уже, а самая настоящая вольтова дуга, а я, старый дурак, обезумевший от любви к дочери и потому потерявший всякую зоркость отец, лишь ныне это определил?»

Нечего и говорить, что Аленушка, едва услыхав о том, что Владимир показал себя истинным рыцарем, а меня определил себе в оруженосцы, наподобие Санчо Пансы, немедля же захотела к нам присоединиться. Уж не в роли ли Дульсинеи Тобосской? Нет, дорогая моя, не пристало тебе поисками убийцы заниматься! Я строго-настрого велел Елене отправляться домой. Однако дочь моя, характером пошедшая в мать-покойницу, была упряма и своевольна. Как и следовало предполагать, она категорически воспротивилась. Тут на помощь мне пришел сам благородный рыцарь.

– Елена Николаевна, ваш батюшка прав, – сказал он негромко, но с повелительной интонацией. – Вам в нашей компании сейчас быть не стоит. Думаю, господин Никифоров в этом случае и слушать нас не захочет. Так что, ежели хотите нам помочь – отправляйтесь домой. Или, – Владимир обернулся ко мне, – может быть, Николай Афанасьевич не будет возражать, чтобы вы побыли с Аннушкой, выпили бы чаю и дождались нас здесь?

Я бы очень даже возражал, но дочь посмотрела на меня с такою мольбой во взоре и так крепко прижала руки к груди – даже лисья опушка на рукавах встала дыбом, – что я и сообразить не успел, как ответил:

– Ну, разумеется, я не против, а вот как Анна Ильинична? Не помешает ли ей присутствие Елены?

– Нисколько, – тотчас отозвалась Анна Ильинична. – Я только рада этому. С Леночкой мне веселее будет. Мы и пообедаем вместе.

– Но позвольте… – начал было я.

Однако Анна Ильинична лишь вежливо качнула головой, ласково улыбнулась моей дочери и, не говоря более ни слова, увела ее к себе, в главную усадьбу.

Я вздохнул, может быть, даже и с облегчением: какой-никакой, а это был выход из положения. Редко удавалось мне переупрямить Лену, и уж в таком случае, когда дело коснулось отца ее подруги Анфисы, я проиграл бы несомненно. Но, правду сказать, испытало мое самолюбие чувствительный укол: слово молодого человека оказалось для моей дочери более веским, нежели родительское. Ну, да тут, видно, ничего не поделаешь. И сами мы, ох, не всегда слушались родителей, вот и дети наши туда же.

Хорошо еще, что Аленушка моя догадалась потеплее одеться: флигель-то хорошо протоплен, а вот в большом хозяйском доме печи не очень справляются, в коридорах сыро, из щелей дует. Ну да, с Божьей помощью, добротная шерстяная фланель да бархатная кофта с мехом не позволят холоду взять свое.

Слова об обеде тоже немного задели меня – негоже моей дочери столоваться у чужих. И в то же время гостеприимство Анны Ильиничны я оценил со всей сердечностью, а что касается моего собственного обеда – возникло у меня смутное, ниоткуда взявшееся ощущение, что до него мне сегодня еще очень далеко.

Долго размышлять Владимир мне не дал, увлек с собою, на заснеженную улицу.

Вот так, нежданно-негаданно, попал я в героиспасатели. И ведь не сказать уже, что случайно – не было в том случайности, что повел я нашего Егора Тимофеевича к студенту Ульянову. И не было случайностью мое возвращение к нему. А то, что, увлекшись, я попытался восстановить картину страшных событий и даже дерзнул развернуть ее перед почтенной публикой, пусть даже эта публика состояла всего лишь из одного Владимира Ильича, показывало, что сидело у меня в глубине души стремление влезть во что-нибудь этакое. Ну что же – и влез, что называется, по самые уши. Мне бы, старому дураку, вежливо откланяться, крепко ухватить дочку за руку и пойти с нею домой, да еще переговорить строго, чтобы забыла она об опасных книгах. Или даже не переговорить, а просто-напросто запретить Аленушке к этим книгам прикасаться. Пусть посердится дватри дня на не в меру строгого отца, а я тем временем сам прочитал бы роман Чернышевского внимательнейшим образом и потом разделал бы юных его ценителей, как царь Петр шведов под Полтавою.