Минута после полуночи - Лиза Марич

Он услышал о ней пятнадцать лет назад. Тогда у Никиты уже были деньги, можно даже сказать, состояние. Колесо рулетки в шести игорных домах Лас-Вегаса вращалось без остановки и обеспечивало ему неплохой доход. Никита смог купить домик в пригороде Нью-Йорка и обзавелся автомобилем с личным водителем. Это избавило его от тягостной необходимости ежедневно сталкиваться с людьми «лицом к лицу» (это выражение Никита произносил про себя с кошмарной гримасой, изображавшей улыбку).

Единственный человек, с которым Никита мог общаться, был он сам. Несколько раз Никита поймал себя на том, что разговаривает вслух, и сильно испугался. Говорят, беседы с самим собой — первый признак надвигающейся шизофрении.

Тогда в полупустой гостиной появился последний писк техномоды — громадный домашний кинотеатр. Никита садился на диван с пультом в руках и целый день гонял шайбу по ста двадцати каналам. Иногда что-то привлекало внимание, и Никита останавливал непрерывное движение. Например, тормознул, услышав о премьере в Метрополитен-опера. На это были свои причины.

Два дня он в задумчивости слонялся по дому. А потом сел в машину и велел шоферу ехать к зданию Метрополитен-опера.

Когда Никита наклонился к окошечку, кассир слегка дернулся, но тут же взял себя в руки и любезно улыбнулся.

— Один билет в партер, — отчетливо произнес перекошенный рот. На стойку перед кассиром легла кредитка «Виза голд».

Это было целое событие. Никита испытал приятное волнение, облачаясь в хрустящую от крахмала рубашку и новенький смокинг. Покрутился перед зеркалом, стараясь не попадать взглядом на ужасное лицо, словно вышедшее из-под скальпеля доктора Моро, в общем, остался доволен.

Приехав в театр, Никита не слился с нарядной толпой, гуляющей по фойе, а торопливо прошел сквозь нее, опустив голову и не глядя по сторонам. Уселся в кресло, прикрыл ладонью правую щеку и принялся изучать программку.

Моцарт, «Женитьба Фигаро». Либретто Никита прочитал без особого интереса. Зато с большим любопытством проглотил информацию о главных действующих лицах и исполнителях. Ирина Извольская, российская оперная певица, обладательница премии такой и премии сякой, титула «Лучший голос десятилетия», специального приза Бостонской музыкальной академии, посол мира ЮНЕСКО, что-то еще и что-то еще… Никита испытал легкую гордость за страну, хотя гордиться бывшей родиной по большому счету было не за что — правители постарались.

Фотография Извольской, исполнявшей партию графини Альмавива, не впечатлила: худенькая дама в напудренном парике и платье со смешными пуфиками по бокам. Ручки чинно сложены перед собой, в правой ладони зажат букет полевых цветов.

Оркестр грянул откуда-то снизу. Никита вздрогнул от неожиданности, но быстро сообразил: это же оркестровая яма! Голова дирижера торчала поверх бархатных перил, как в кукольном театре, время от времени над барьером энергично взлетала рука с зажатой палочкой.

Следить за движениями палочки Никита скоро бросил — музыка уговорила его отложить взрослую склонность к анализу и снова ненадолго превратиться в ребенка. Итальянец, исполнявший партию Фигаро, был несколько тяжеловат для своей роли, но пел отлично. Остальные певцы ему не уступали, а эфиоп, исполнявший партию Базиля, оказался еще и превосходным характерным актером. Солисты, хор, оркестр — все были на высоте, все честно, в поте лица отрабатывали сумасшедшую цену билета. Однако настоящее потрясение караулило впереди, когда на сцене появилась графиня Альмавива в смешном платье с буфами и букетиком полевых цветов. Мягко закачались скрипичные волны, и над головами, как светящийся луч, поплыл нежный женский голос.

Рука, прикрывавшая изуродованную щеку, медленно опустилась, билет выпал из ослабевших пальцев и плавно спикировал на пол. Сердце начало раздуваться, как воздушный шарик, уперлось в ребра пульсирующими краями и вдруг лопнуло, обдав грудную клетку огненным фейерверком!

Никита захлебнулся беззвучным криком, хватая воздух широко раскрытым ртом. Круг света на сцене, где пела дама в пышном платье, расплылся и утратил четкость. «Я умираю», — понял он.

Мысль не испугала, скорее обрадовала. Что может быть лучше, чем смерть в темном зале, среди красивых, хорошо одетых людей, под звуки ангельского голоса, плывущего над головой низко-низко, как летнее облако?

Кто-то тронул его за локоть. Никита увидел руку, в которой был зажат носовой платок.

— Возьмите, — сочувственно шепнул сосед.

Несколько секунд ушло на то, чтобы осмыслить происходящее. Потом Никита взял платок и вытер лицо, такое мокрое, словно его облили из шланга. Попытался вспомнить, когда плакал в последний раз, и не смог этого сделать.

Зато навсегда запомнил вечер 20 мая 1998 года. Вечер, когда Никита услышал Голос и понял, что может жить дальше.

Понедельник — день тяжелый…

Понедельник — день тяжелый Алимов мог бы возразить, что понедельник понедельнику рознь, но сегодня все работало на проклятую поговорку.

Сначала вышла из строя видеокамера за сценой. Узкий коридор за кулисами с дверями гримерок «простреливался» насквозь, вплоть до артистического входа, расположенного с обратной стороны здания. Перед монитором постоянно дежурил охранник.

Алимов расстроился, но предчувствия беды не ощутил. Камеру пообещали отремонтировать вне очереди, а до этого времени Вадим Александрович решил лично присмотреть за подопечными.

Он устроился в глубине темного зала, обнял спинку переднего сиденья и, уткнувшись подбородком в пыльный бархат, наблюдал за милейшими людьми, находившимися под подозрением.

Прекрасная Анжела, как обычно, пела con fuoco[6], в полный голос, широко и празднично, никогда не уставала и не обращала внимания на двух постоянных слушателей — Алимова и Стаса Бажанова. Закончив петь, она спускалась в зал, садилась в стороне от всех и погружалась в какие-то невеселые раздумья. Сегодня она была на удивление тихой: не подпускала шпильки в адрес примы, не цапалась с Маратом, не обратила внимания даже на высокую фигуру Красовского, появившегося в зале.

Извольская репетировала совершенно иначе: собранно, скупо, расчетливо. Она становилась за стулом концертмейстера и пела sotto voce[7], словно обращалась к Мире с негромким, доверительным монологом. Иногда Извольская останавливалась, молча стучала пальцем по раскрытому клавиру и повторяла отрывок снова, но уже с другими интонациями. Она никогда не объясняла Мире, что нужно делать, — женщин объединяла телепатическая связь, дающаяся годами совместной работы.

Марат Любимов пел в полный голос, как и прекрасная Анжела. Но в отличие от блистательной амазонки быстро выдыхался, терял вдохновение, начинал спотыкаться, ошибаться, капризничать, хамить. Обычно он винил во всем Миру, та не возражала, только усмехалась как-то особенно красноречиво и выразительно. От этих усмешек Марат зверел, с него мгновенно слетала интеллигентная маска и обнажалось истинное лицо мелкого склочника, сплетника и хама.

Анатолий Васильевич Сперанский пел quasi monumento, то есть монументально, добросовестно и добротно. Быстро выучил не только свою партию, но и партии партнеров, и подсказывал им, когда случались мелкие заминки.

Наконец, Извольская захлопнула папку с партитурой и громко объявила:

— Перерыв! Идемте пить чай!

Чай пили примерно в половине первого на лужайке позади особняка.

Это было любимое место отдыха артистов. На ровной бархатной траве разбросаны легкие плетеные кресла, расставлены столики с чайной посудой, блюдечки с нарезанным лимоном и тарелочки со сладостями. На отдельном столе отдувается паром расписной тульский самовар, два чайничка с черной и зеленой заваркой накрыты плотными ватными колпаками.

Шезлонг, в котором обычно отдыхала прима, стоял особняком в тени большого разноцветного зонтика. Рядом — столик с чашками и хрустальной вазочкой, наполненной прозрачным горным медом. Извольская пила чай только из собственного термоса.

Приму в театре не то что не любили — сторонились. В отличие от прекрасной амазонки, умирающей от любви и сгорающей от ненависти, Извольская держалась так, словно ходит по облакам: безучастно пережидала частые артистические перебранки, не замечала выходок прекрасной Анжелы, пропускала мимо ушей редкие шпильки Любимова. Но стоило ей запеть — и все преображалось. Извольская становилась нервной, собранной и ужасно требовательной. Цеплялась к партнерам, не прощала малейшей шероховатости и требовала совершенства в каждом такте.

— Что случилось с камерой в коридоре?

Алимов оглянулся.

Холодноватые серые глаза мецената мерцали чуть ярче обычного. Красовский вышел из театра последним, следом за советником по безопасности.