Сердце акулы - Ульрих Бехер

Наверно, поэтому — потому что после нескольких глотков тепловатой воды она вдруг почувствовала себя пьяной, наверное, поэтому он вдруг так живо напомнил ей Дикого Охотника, когда тот спускался на плоту по Рейну...

— А детей, — не оборачиваясь заговорил Кроссмен, — детей у вас, значит, нет?

— Нет. Но у нас пять канареек!

— О-о!

[9]

По узкому, шаткому пирсу они сошли на берег Порто Леванте (ах, эти прелестные, эфемерные пирсы на островах, еле заметные пирсы, они как будто залегли тут в засаде, эти пирсы-разбойники!). Кроссмен спросил Бартоло, не соблаговолит ли он подождать их тут два-три часа, поскольку они собираются, дескать, прогуляться по острову и, может быть, подняться на Вульканелло. Юный бог милостиво согласился, сказав, что время у него есть, потому что сегодня в море никто не идет, и ночью не пойдет, а вот завтра, завтра будет большой лов, на подходе крупный тунец. Англичанин перекинулся с ним еще несколькими фразами (он хорошо, хотя и с акцентом, говорил на сицилийском диалекте), и, бросив напоследок «Ciao, Bartolo!», скомандовал Лулубэ:

— Let’s go[23].

Зайти с ним к донне Раффаэле и показать начатую работу? Но вот она уже спешит за ним по безлюдной дороге, что ведет от Порто Леванте, «Восточной гавани», к «Западной гавани», Порто Поненте и тянется по узкому перешейку, отделяющему большой вулкан от малого, — идет, поспешает, будто лишенная собственной воли.

С каких это пор Лулу Б. Туриан стала безвольной?

Перешеек представлял собою песчаную косу, на которой произрастали, как это ни странно, в большом количестве кусты форзиции — узкая полоска, напоминавшая кусочек пустыни, которая зимой, во время штормов, полностью скрывалась под водой. Мужчина в тяжелых ботинках неторопливо шагал по серебристо-серому песку, а женщина шла рядом, неся в руках шлепанцы. Навстречу им попалась одна-единственная телега, которую тянул за собою усталый вол, с трудом одолевая по полкилометра в час.

— Завтра он уже будет здесь.

— Кто?

— Тунец.

— Откуда Бартоло знает, что косяк придет именно завтра?

— Во-первых, они всегда приходят в это время на нерест, сюда и к берегам Сардинии. А во-вторых, об этом говорит тот факт, что до сирокко здесь уже прошли сардины. Их корм.

— Их корм?

— Ну, да. Их корм. Тунец любит закусывать сардинами. Крупный тунец. Которым, в свою очередь, любят закусывать другие.

— Другие — это мы?

— Не только мы. Есть и другие хищники, любители тунца...

Она украдкой посмотрела на него. Его правильный профиль, довольно изящно прорисовывавшийся под высоким лбом, уже не казался таким размытым, как в Сарацинской башне, когда его лицо сливалось с землисто-глиняным цветом стен. Теперь это лицо отливало бронзой, контрастно выделяясь на фоне Вульканелло, сернистая желтизна которого как будто еще больше усилилась. Она не видела его глаз, скрытых за темными очками, но, зная его манеру улыбаться только глазами, почему-то была уверена, что в них опять играют веселые огоньки.

— И что это за хищники такие?

— Акулы.

— Акулы пожирают больших тунцов?

— Bluesharks. Акулы-людоеды. Часто бывает, что какая-нибудь акула, а то и несколько, плывут вместе с ними, прибившись к косяку, тысячу миль, прикидываясь, так сказать, тунцом... Понимаешь, Лалэбай? — Она отметила, что он снова перешел на ты. — А когда этой акуле захочется поесть, она без зазрения совести сжирает кого-нибудь из своих спутников. Цап и готово, аминь. А потом плывет себе, как ни в чем не бывало, с этим же косяком дальше.

— Horrible![24] - пискнула она с затаенным восторгом.

— Природа живет по другим законам и не знает понятия «ужасно». Ужасно с моей точки зрения другое: что мы в своем развитии ушли не намного дальше. Ужасно, что мы поступаем точно так же. Прикидываясь добропорядочными гражданами, предпринимателями или чиновниками, мы преспокойно пожираем своих спутников, цап — и готово, аминь, и плывем себе преспокойно дальше. One, two, three, Shakespeare.

— Йен, мне в моих шлепанцах на Вульканелло не забраться.

— А тебе, Лолобай, и не придется никуда забираться. В такую погоду я и сам предпочел бы залезть в какую-нибудь пещеру, как уставший лев.

— Знаешь, когда я в первый раз увидела Вулькано, я сразу подумала, их здесь должно быть много.

— Кого? Львов?

— Нет, пещер.

— Хм. А ты знаешь, что львы обходятся со своими ближними гораздо более предупредительно, мягко, нежно, короче говоря, гораздо лучше, чем другие животные? О царе природы я и вовсе молчу.

«Отчего он вдруг решил сменить тему?» — подумала она.

— Йен, здесь есть пещеры?

— Есть.

Вход в пещеру напоминал дыру в куске пемзы. В детстве у нее была такая пемза с одной-единствен-ной, едва заметной дырочкой. Пемза всегда лежала в мыльнице, на краешке ванны, и она любила играть с ней. Самое интересное в этой пемзе было то, что внутри она была полая и через дырочку в нее можно было залить целый стакан воды... Редкие домишки Понте Поненто остались где-то справа, когда они вышли на совершенно дикий пляж, где было, наверное, хорошо купаться. Ее волосы развевались на ветру, мягко касаясь его щеки. Он улыбался. Теперь, когда он снял свои очки, ошибиться было нельзя — он улыбался. Форзиция исчезла, остались только редкие кустики травы. Он выдернул белую метелку. В том месте, где безмолвный Вулькано почти отвесно уходил в море, пляж сужался. Ни домов, ни людей, ни зверей, ни кустов, ни травы, ничего. Вот там он и нашел пещеру.

Перед входом в нее ковром лежали свалявшиеся водоросли. Мужчина ловко пригнулся и исчез в глубине, видно было, что он делает это не в первый раз. Потом он снова выбрался наружу, встал в полный рост, забрал у нее шлепанцы, одной рукою обхватил ее запястье, другою сделал царственный жест — махнул белой метелкой, словно приглашая ее войти в его чертоги. Он стоял как хозяин. Мужчина. Дикий Охотник.

— Все в порядке, Лалэбай. Заходи.

— Сюда?

Мужчина кивнул.

— Или тебе страшно?

— Мне-е-е? — протянула она мягким мяукающим голосом и выдавила из себя смешок. — С чего это мне должно быть страшно? Ты меня не знаешь!

— Знаю, но недостаточно, — прошептал Дикий Охотник, все еще продолжая стоять при входе в пещеру и улыбаясь одними глазами.

Ей было страшно.

«Как я раньше об этом не подумала, - мелькнуло у нее в голове. — А почему я, собственно, не должна его бояться? Разве я его знаю? А что, если все это вранье — вся эта история с убитым отцом, и его поисками, и его жуткой находкой? И все эти его рассказы о том, почему он „покинул Лондон", — вдруг все это один сплошной обман? Может быть, он из тех маньяков, что прикидываются приличными гражданами, а сами охотятся за женщинами? Маньяк, который скрывается тут, на островах?»

Она с ужасом вспомнила «Тирольского потрошителя», который подкараулил какую-то англичанку, когда она одна прогуливалась в горах, затащил ее в пещеру и там подверг зверским истязаниям, а потом придушил...

Теперь его глаза не улыбались. Они смеялись, и было видно, что он ее раскусил. Он ей не поверил.

— Бедная девочка, Лалэбай, ты и в самом деле боишься! Фантазия — великая вещь. Но художнику нужно бы лучше разбираться в психологии. Иди сюда, дурочка.

Он взял ее за волосы, притянул к себе, мягко, но решительно, и, крепко держа, как держат за уши кроликов, поцеловал с той же приглушенной дикой исступленностью, с какой он целовал ее два часа назад, когда нес на руках, спускаясь от Сарацинской башни на Липари. Она урчала от удовольствия, безрассудно отдавшись новому наслаждению, что, впрочем, не мешало ей помнить о мелькнувшем было робком и, несомненно, глупом подозрении, которого она теперь бесконечно стыдилась.

«Человек — свет в ночи: вспыхивает утром, угаснув вечером».

Серповидной формы пещера оказалась внутри мягкой, как перина, из-за песка и водорослей. Здесь каждое слово, произнесенное тихим шепотом, отдавалось многоступенчатым затихающим эхом.

«Он вспыхивает к жизни, умерев, словно как вспыхивает к бодрствованию, уснув».

— Я не знаю, что ты там себе напридумывал, я не знаю, что ты там говоришь, — шептала Лулубэ, хотя в пещере, никого кроме них не было. — Но я знаю, что ты думаешь об этом. Об этом ужасе, о твоем отце. Не надо, не думай, сейчас не надо.

— Я ничего себе не придумываю. Я цитирую Гераклита. Гераклита Темного.

— Забудь его.

— Кого?

— Всех, и этого твоего темного Гераклита тоже. Ты ведь со мной.

Ее шепот прошелестел по складчатым шершавым извивам затемненных сумраком низких стен их вытянутой, как карликовый туннель, пещеры, прошуршал и сложился в ясные слова, слишком ясные, чтобы раствориться в плеске прибрежных волн.

— С тобой — Ла-лэ-бай.

— Знаешь, со мной тоже произошла одна страшная история.