Сердце акулы - Ульрих Бехер

Сегодня прекрасные дурачества Туриана не находили отклика. Его жена — воплощение творческой самоуглубленности — расчесывала щеткой свою короткую челку, поставив перед собой зеркальце в стиле бидермейер (в которое сто лет тому назад гляделась «любезная супруга Балтазара Базилиуса Туриана, состоятельного коммерсанта из предместья Св. Альбана»).

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о прославленных посланиях?

— Я имею в виду твои послания. Раз уж ты у нас стала прославленной художницей, не то что некоторые художники от слова «худо»...

— Прекрати.

— ...то, значит, и письмам твоим суждено однажды стать прославленными. Для меня они уже сейчас таковы.

— Почему?

— Письма большинства людей, и прославленных в том числе, не слишком интересны. Твои же письма не просто мастерски написаны; они как будто живые, в них постоянно присутствует «оно».

— Что — «оно»?

— «Оно» значит «Милое Создание». — Ангелус мягко усмехнулся. — Между прочим, по-моему, я понемногу начинаю влюбляться, так же как и ты.

Она зачесала волосы назад, оставив челку, которая отделялась ровной линией пробора, шедшего строго от виска к виску, потом смочила щетку водой и пригладила челку, затем, тщательно разделив ее на мелкие прядки, уложила руками, после чего опять взялась за щетку и провела по волосам с такой силой, что стала видна белая кожа там, где был пробор, и можно было подумать, будто это тонзура какого-то тайного монашеского ордена, — и вдруг замерла:

— Начинаешь влюбляться?..

— Да. В остров лангустов, Панарею.

Она перекинула свои тяжелые черные волосы через плечо, умело скрутила их плавными и уверенными движениями рук, выдававшими танцовщицу, и уложила на затылке.

— И во что же это я, по-твоему, понемножку влюбляюсь?

— В свой островок!

— В свой островок?..

— В свой островок, Вулькано, Лулубэ. Ты же говоришь, что вчера там была, поехала, едва дождавшись, когда стихнет сирокко. И сегодня, ведь ты и сегодня туда поедешь, если я не ошибаюсь? Чтобы опять насладиться обществом мистера Кроссмена.

Укрепить массивный узел на затылке с помощью псевдоиспанского гребня руки забыли.

— Кто тебе сказал? — Прерывистое дыхание и срывающийся голос. — Кто сказал, что я наслаждаюсь его обществом?

Ухмылка Туриана в розоватую бородку а la экзистенционалист:

— Ты.

— Я?!

— Ты сказала, что там, на острове, в Порто Леванте оставила у какой-то донны — как бишь ее? не помню, — начатый портрет героя, моделью для которого является Кроссмен.

Вот теперь она воткнула в волосы гребень и слегка мяукнула — засмеялась:

— Этого никто и не отрицает.

На прощанье Ангелус звонко чмокнул ее в одно, потом в другое, уже не скрытое под волосами, ухо, она приняла это с загадочной улыбкой сфинкса. Слабый отзвук этих последних, принятых против воли дружески фамильярных поцелуев еще звенел у нее в ушах, когда она принялась за свой наряд, чтобы «навести полный блеск», преисполненная, нет, просто одержимая радостным беспокойством. Ну и пускай звенит в ушах от последних поцелуев Херувима. С этой хитроумной, состоящей из трех частей прической — уложенные на лбу прядки челки, гладкие волосы на темени и узел на затылке, величиной ровно в три четверти ее головы, — с этой прической не сравнится никакой «конский хвост»! В дополнение к этому она решила украсить себя дешевыми клипсами, в качестве которых использовала два латунных кольца для занавесок. Ну и пусть они звенят, барабанят по барабанным перепонкам, последние херувимские поцелуи... Теперь юбку, солнце-клеш в черную полоску, если надо, я могу шуршать в этой юбке не хуже, чем шуршали шелками дамы в 1889 году, а теперь блузку — мой любимый, мой славный черный цвет, испанский черный, который так идет к моей белой коже... готово, и белые нейлоновые перчатки, длинные, до локтя. А в сумку из белой блестящей соломки, похожую на сложенную пополам широкополую «флорентийскую» шляпу, туда — мое черное кружево, мою мантилью, на всякий случай.

В белых босоножках с тончайшими золотыми каблуками, в которых она едва ковыляла по булыжной мостовой, Лулубэ спустилась в Марина Корта по той улочке-лестнице, по которой Кроссмен нес ее вчера на руках.

Сегодня на каменных парапетах не видно было мертвых ящериц, — те, что шныряли по камням, были живее живых. Между деревьями мелькнуло послеполуденное море, сверкавшее какой-то бессмысленной синевой. Радостное беспокойство возросло. Они с Йеном ни о чем точно не договорились, но ведь теперь она знала, где он живет, и в любое время могла к нему прийти. Да и не понадобится приходить, потому что она и так встретит его, прямо сейчас. Его поведет навстречу ей что-то вроде телепатического сигнала, — она была в этом уверена, убеждена.

Она проковыляла через площадь Бартоло. Может быть, ее пещерный человек уже ждет в одной из маленьких, похожих на пещеры лавчонок, где над входом написано коротко и ясно — «Вино»? Нет? В таком случае, он ждет ее возле пирса, скорее всего — у волшебной часовни Святых Козьмы и Дамиана.

На набережной в лицо ей ударил мощный, полный солнца бриз, который можно было не просто вдыхать — пить! За тебя, радость! Она простучала каблуками мимо какого-то памятника, поставленного здесь неведомо кому. Уж конечно, не в честь Неизвестного узника Липарской крепости. При этой мысли она вздрогнула и остановилась, подняла, не отдавая себе в том отчета, руку к левой груди, одновременно глядя наверх, на мощную стену крепости. Грудь под ладонью ощущалась как что-то чуждое, как какой-то резиновый мячик, завернутый в шелковистую бумагу. На несколько секунд беспокойство сделалось более сильным, чем радость.

Останки, которые Йен обнаружил в этой страшной древней крепости! Его — совсем не археологическая — находка. Палеонтологическая? Да, пожалуй, но лишь при жестоко-ироническом отношении и лишь в том смысле, что найдены не кости давным-давно вымерших живых существ, а останки тех, кого убили совсем недавно. Кажется, что-то в таком роде он тогда сказал. Но ведь я спасла его от этого дикого кошмара, - спохватилась она, - да, действительно, я его спасла. И тут радость сделалась более сильной, чем беспокойство.

На набережной — странно! — было почти совсем безлюдно. Пробежать взглядом вдоль рядов домиков на недлинном берегу от начала и до конца; цвета охры, светло-голубые, нежно-розовые (почти и не вспомнила про Ангелуса), пурпурно-красные фасады, оштукатуренные, с пузатыми решетчатыми балконами, над которыми колышется белье. Кроссмена нет. Она направилась вдоль длинного здания рыбного рынка, что тянулось у подножия крепости. На стене было намалевано дегтем, корявыми буквами: «Vota Garibaldi!»[26] Под сводами слышался гулкий стук дерева — неряшливые толстухи в сандалиях на деревянных подошвах расставляли там длинные деревянные прилавки. У причала — ни одной рыбачьей лодки. Она перешла на короткий пирс, к часовне Козьмы и Дамиана. Кроссмена нет. Все равно, где-то здесь, возле этого мола, он должен, должен ждать. Похоже на игру, в которую когда-то играли в детстве: спрятав что-нибудь, искали - холодно, теплее, еще теплее, горячо! Может быть, он избегает любопытных взглядов и ждет в часовне? Она вытащила из сумки мантилью, набросила на голову, прикрыв свой пробор-тонзуру, и вошла внутрь. (Воспитанная в протестантской вере, она, входя в католические храмы, всякий раз чувствовала себя немножко преступницей.) Ни святого Козьмы, ни святого Дамиана, ни Йена Кроссмена она не обнаружила.

В разноцветных стеклах витражей преломлялся подвижный солнечный блик. Все качалось и плыло в калейдоскопической пестроте. Она с трудом разглядела несколько скамей для прихожан, укутанных в черные платки коленопреклоненных женщин, которые нестройным хором молились и о чем-то просили. Время от времени вдруг криком взвивался писклявый или скрипучий старческий голос: «Топпо! Топпо!» Магическое заклинание, смысл которого Лулубэ поняла лишь тогда, когда, уже выйдя из часовни, побрела прочь. «Тунец, тунец!» — вот о чем молились они святым близнецам, — правильно, ведь сегодня большой косяк этих рыб должен пройти между Стромболи и Липари. И тут она увидела, что вдали на рейде стоит «Эоло».

Почтовый пароход, который ходит из Неаполя на Сицилию, в Мессину, — итак, прошла неделя! Всего неделя с того дня, когда этот довольно красивый, белый почтовый пароход привез ее и Ангелуса со Стромболи на Липари. За одну неделю вся жизнь переменилась.

В тот последний раз «Эоло» привез в Марина Лунга пассажиров, мешки с почтой и полицейских. То, что сегодня «Эоло» встал на рейде и бросил якорь, было, видимо, событием необыкновенным. Потому что несколько оборванцев мальчишек — нет, стоило приглядеться, оказалось, что это были молодые парни, но какие-то малорослые, вроде карликов, настоящие дети нищеты, слишком хилые, чтобы участвовать в лове крупной рыбы, — возбужденно жестикулировали, то и дело оглядываясь на пароход. Потом босиком затрусили к крытому причалу, который упирался в пирс с часовенкой, и стали помогать матросам при погрузке.