Том 8. Рваный барин - Иван Шмелев

Все отодвинуто: говорят только о позоре и наказании. И я понемногу вслушиваюсь, ловлю и узнаю многое.

Я узнаю, что Алексей (его уже не называют Леня) был «у них в шайке, был нигилистом, безбожником и самым последним человеком». Он обирал дядю Захара для них, этих извергов, идущих против всего. Они вызвали его телеграммой приготовлять динамит, но его накрыла полиция, а он взял да и отравился «стрихином».

– Вот его и покрючило… Вот Бог-то как делает!..

Так вот оно что!.. Так он был… Мне вспомнились смутные страхи прошлого… Опять встала передо мной, но уже в более ясном виде, та неизвестная, но существующая сила, они, которых я когда-то боялся, которых боятся у нас. А я? Нет, мне уже не страшно теперь. Нет, теперь я хочу знать ее, эту силу, «врагов» иг… Он былuxl.И я не знал!.. Совсем рядом, близкий, родной, Леня… Я мог бы узнать от него все, обо всем… А теперь я не могу узнать и не знаю, от кого бы я мог узнать все. Зачем они и кто? Мне необходимо узнать все это: ведь с ними был Леня. Им я гордился, смотрел на него, как на самого умного и лучшего на нашем дворе, им хотел быть, когда подрасту.

Ему уступал даже дядя Захар. Почему же они страшны, если Леня был среди них?

И я почуял, что что-то не так, что у нас совсем ничего не знают о них и напрасно боятся.

– Теперь всех переберут, того и гляди…

Все газеты и книжки были собраны и проданы в железную лавку. Говорили, шептались, заглядывали в окна, ждали…

В том доме было тихо и жутко. Тетю Лизу увезли в Киев, к пещерам, а дядя Захар… Никто не знал, что делает в Ленином кабинетике дядя Захар, но скоро узнали.

– Запил!

На дворе беспорядок. Архип и Гришка забросили лошадей, напиваются с раннего утра и даже иногда не ночуют.

Александр Иванов – полный хозяин, грозит всех поставить на точку, что-то такое всем показать, рассчитать, но кучер и Гришка стоят друг за дружку горой и требуют за пять месяцев зажитого. По-прежнему мимо ворот плывут неизвестно куда груженные кирпичом подводы, и Александр Иванов теперь ловко нагревает руки, как говорит Трифоныч. Бабка Василиса свалилась, и какая-то кривая старушка продает молоко.

Да, все как будто остановилось, задумалось… Чувствуется, что в нашей ровной и безмятежной жизни пробита брешь; чувствуется, что жизнь нашего двора съехала с хорошо накатанной колеи и теперь пойдет… пойдет… В нее неумолимо и безвозвратно врезалось что-то, и она теперь будет ползти по швам, коробиться и распадаться.

Этот распад, как кажется мне теперь, начался уже давным-давно, когда дядя Захар купил себе к свадьбе цилиндр и брюки, когда стали нанимать молоденьких горничных в фартучках и крахмальных юбках, подписались на «листок», отдали Леню в реальное училище, праздновали медаль и «берлин» трубами и фейерверком, и Гришка нашел дорогу в «библитеку». Она незаметно менялась, наша жизнь, и вдруг получила удар, задумалась и покатилась…

Теперь будут догнивать старые пни, и от старых корней будут расти побеги. И она пойдет, эта жизнь… Повалятся и уже валятся старые сараи и амбары, захватившие добрые полдесятины, упадут поломанные березки в садике, слетит широкая, как дебелая купчиха, разноцветная беседка, и на месте садика вытянется щеголевато новый дом с доходными квартирами, клозетами и проведенной водой; на месте ухабистой мостовой загудит трамвай, упадут деревянные столбики с масляными коптилками и сверкнет голубой огонь электрического фонаря.

Она распадалась давно. Уже не выжигают страстных крестов на дверях, не курят ладаном, хотя все еще не едят до звезды и исправно ездят к монахам…

На нашем дворе новые упорные слухи. Ничего не было!.. Не было ни «того» в Питере, не было никакой «химии», не было полицейских и жандармов: то есть, ровно ничего не было.

Леня, недавно стоявший в наших сенях, в уголку, и так глядевший на Настеньку, красивый и решительный, – погиб от любви к баронессе! Ему «не ответили», – и он отравился.

Пусть наш двор верит этому интересному слуху. Я не верю. Гришка, купивший себе бронзовые часы, может хоть двадцать раз тыкать своим грязным пальцем в «листок». Пусть репортеры в потертых пальто привозятся почтенным Петром Иванычем на собственных рысаках, шепчутся в зале и пьют коньяк; пусть их шустрые перышки изображают отчаяние баронессы и пылкую страсть молодой натуры… Пусть…

Я знаю все, все…

Как-то в начале июня захожу я в тот дом. Я хочу первый раз в жизни поговорить с дядей, когда-то страшным, теперь таким жалким, как я предполагаю. Вхожу, чувствую знакомый запах кручонок.

Тетя Лиза! Я смотрю на нее, и кажется мне, что я не видал ее давным-давно. Она, постаревшая, с полупрозрачным лицом, смотрит так странно, почти испуганно. Я сажусь в мягкое, старое кресло, молчу… Смотрю, как ровно двигается большая игла, штопающая неуклюжий носок, как шевелятся морщинистые, потемневшие веки. А где же голубые глаза и маленькие, розовые губки? Морщинки у носа, желтеет кожа на лбу, и низко опущена седеющая голова. И вижу я, как красивая тетя Лиза на моих глазах превращается в маленькую, сморщенную старушку…

– Тетя Лиза, вы больны были?.. То есть, я хотел сказать… как дядя?..

– Он не совсем здоров… простудился…

Игла колет ее тонкий палец. Тихо. А маятник, как большая нога идет и идет – в будущее. Я не вижу портрета: его убрали.

– Вы давно у нас не были, тетя Лиза…

Она молчит и поддевает петли. Шлепают туфли в зале, и бабка Василиса проходит тенью.

– Может быть, вы сегодня зайдете к нам?..

Мне жаль тетю Лизу, но я не знаю, как вызвать ее из тяжелого состояния, которое она переживает.

– Да… да… хорошо… Как здоровье мамаши?….Бух… бу-ух…

Что такое? Это там, в кабинетике.

Тетя Лиза опускает чулок, смотрит на киот и вздыхает.

– Захарушка!.. что ты… Захарушка!.. – слышится Голос бабки.

Я впиваюсь глазами в тетю Лизу и вижу слезы, слезы…..Бу-ух… бу-ум…

Я бегу. За дверью кабинетика слышится бурчание, глухой звон диванной пружины. Сильный удар в дверь.

– Захарушка, отвори… Захарушка…

Бабка Василиса, заострившаяся, с втянутыми щеками, держится за медную ручку двери и просит.

– Л-ленька-aL Ле-енька-а!.. – всхлипывает осипший голос и переходит в бурчанье.

– Господа Бога вспомни!., вспомни Господа Бога!..

– Дьявола!., дьявола!..

Бабка Василиса закрещивает дверь часто-часто и испуганно, растерянно озирается.

– Оставьте!., маменька, оставьте!.. – с мольбой шепчет тетя Лиза и машет рукой.

Меня охватывает тоска, страшная, давящая тоска. Я отхожу к стеклянному шкафчику. Там все тот же коричневый старичок в шляпе, и веселый косец, и фарфоровая мышка…

Нет, я не могу больше, я бегу из этого дома, от этих бледных, умирающих лиц и водянистых глаз. Я бегу и… В углу, у печки, забытые калоши… А X.А вот и старая трость, и хлыст на стенке…

Он все еще здесь…

Уныло ползут дни на нашем дворе, в нашем доме. А в том?..

С корнем вырван сильный отпрыск той линии Хмуро-вых, и нам говорят, что та линия вымрет – и к лучшему. Чего хорошего ждать от нее? Люди-то все какие-то несуразные, крутые, взбалмошные…

– Дед-то его, дяди-то Захара, не то разбойник был, не то оголтелый какой-то… Как француз приходил, так он по Москве сновал с шайкой, и не разберешь, кого глушили, – своих ли, француза ли… Супротив самого Наполеона, как пожары-то пошли, церкву Божию запалил на Зацепе… Вот Господь-то и покарал: сына-то старшего, папашу-то дяденькинова и прикончили парни в рощах. Лю-ут был покойник до девок… y-y-yL Уж что делал!.. Силком одноё увез там-иде, рощи-то вот где сводили… Да под Москвой парни перехватили и порушили оглоблей… И тут кровь пролил – насмерть двоих изувечил. Да и все они такие – хватастые, прямо лютые… Дяденька-то Захар такой-то оттябель был!.. Барку с мукой на Москварике своего кукурента на дно посадил из озорства… Забрался ночью да топором днище и просадил… Ну, судились… чист вышел, как огурчик… И все дело запутал и так подвел, что, быдто, кукурент сам барку спустил… Барина тоже, однова затащил на двор в цилиндре да под колодцем и выкупал и пустил на протувар… И в титах-то сидел, и к губернатору вызывали… И того оплел! Ну вот и вырастил сынка на позор… «В меня да в меня…» Вот те и «в меня»!

Так рассказывали у нас о той линии Хмуровых, и я любил слушать и воскрешать их хотя бы по дяде Захару. И они вставали передо мной в освещении легендарном. Такими, думал я, были и Стенька Разин, и Пугачев… Откуда они такие?..

Дядя Захар, наконец, выполз на свет Божий. Пора, так как Александр Иванов уже третий месяц всем кричит, что он теперь здесь хозяин.

Да, он хозяин. Он уже сплавил кирпич куда-то на новую стройку и затевает «хлигерь» на чистоту. Он уже перевел кирпичников на хозяйский кошт, кормит капустой и червивой солятиной. Уже приходили ходоки с завода и скрылись за решеткой участка по случаю скопа. Он уже ходит – брюки навыпуск, старается говорить гуще, и Трифоныч видел его в Государственном банке, в отделении вкладов.