Форточка с видом на одиночество - Михаил Барановский

А одиночество говорит без акцента в России, Германии, Израиле… Везде.

И потом во всех немецких кафе я только и заказывал, что кофе и «апфельштрудель». Так прошли полтора месяца. Стоит ли говорить о том, как я теперь ненавижу эти «апфельштрудели».

А вернувшись в Москву, я пошел в ресторан и заказал супу горохового, омлет с помидорами и водочки – сто пятьдесят. И только тогда почувствовал себя дома. Так сильно, как никогда еще дома я не чувствовал себя дома. И время потекло привычно, по-домашнему уютно. И я ни о чем больше не жалел. Разве только о том, что не владею никаким иностранным языком. Но дома время течет не так стремительно, как за границей, и кажется, все еще успеется, потому что жизнь такая длинная, такая длинная…

Как-то в Израиле меня познакомили с одним старым евреем. Он спросил меня:

– Do you speak english?

– No, – сказал я. – My english so bad.

– Иврит?

– No.

– Идиш?

– No, – вздохнул я.

– Фрэнч?

– No, – вздохнул я еще тяжелее.

– Дойч? – не унимался он, унижая мое человеческое достоинство и оскорбляя мой интеллект.

– No.

– А я не говорю по-русски, – сообщил он в финале, надолго испортив мне настроение.

И тогда я сказал себе, что непременно выучу английский.

Я до сих пор себе это говорю.

Один американец, прилетевший в Москву ранней зимой, сразу же купил себе шапку в Шереметьеве-2. Он жутко замерз уже по дороге из самолета в здание аэропорта. И вот он купил первую попавшуюся шапчонку и тут же нахлобучил ее на свою беспечную американскую голову и вышел на улицу. Какой-то предупредительный гражданин на стоянке такси подошел к нему и, улыбаясь, сказал:

– Ярлык! – указывая взглядом на бирку, свисавшую с шапки за ухом у иностранца.

Американец воспринял это как приветствие и, улыбаясь, радостно повторил:

– Ярлик, ярлик!

Потом он сел в такси. В машине работала печка. Стало жарко. Он снял шапочку с ярлыком, расстегнул куртку. Он не знал слова «жарко» и тем более слова «печка». Не понятно вообще, о чем думают эти американцы, прибывая в наши края. И тогда, любезно обращаясь к водителю, он сказал:

– Солнце!

Водитель, смотря в беспросветную, обложенную тучами серость зимнего дня, вяло произнес:

– Да…

Водитель долго уже работал водителем и повидал на своем веку всяких пассажиров со странностями. Так что он не сильно удивился.

Иностранец, подумав, добавил:

– Много солнца.

«Сколько сумасшедших вокруг!» – подумал таксист и, вздохнув, сказал:

– Ага…

Очень сложно без языка любому человеку в чужой стране. Но наши люди в силу природной смекалки все же более находчивы, чем какие-нибудь там американцы.

Мне рассказывали, как две русские девушки приехали в Испанию отдыхать. И там какие-то испанцы попросили их приготовить пельмени. Отправились в магазин. Им надо было купить говяжьего и свиного фарша. Но они не знали никакого языка, кроме русского.

Тыча пальцем в фарш за витринным стеклом, одна из них спросила продавца:

– Му-у-у?

Тот утвердительно кивнул.

– А хрю-хрю? – спросила девушка.

В Германии мне рассказывали, как одна наша соотечественница пришла в супермаркет, чтобы купить курицу. Супермаркет огромный и курица средних размеров в нем не сразу отыщется. А как «курица» по-немецки, женщина еще не успела выучить. Тогда находчивая дама взяла упаковку яиц и обратилась к первому встреченному продавцу с вопросом:

– Где их мама?

А еще одна барышня только приехала в Германию, и, видимо, от нервного напряжения у нее стали выпадать волосы. И она испугалась, что скоро так совсем облысеет. А лысой женщине гораздо сложнее адаптироваться в новой стране. И вот она пришла в какой-то косметический салон. Дергает себя за оставшиеся еще волосы и приговаривает: «Ауф видер зеен. Ауф видер зеен. Ауф видер зеен».

Ее поняли, дали какую-то мазь, сказали, что надо втирать каждый день, и так же жестами только в обратном порядке показали, что волосы будут к ней возвращаться, приговаривая: «Гутен таг. Гутен таг. Гутен таг».

Однажды, уже перед самым отъездом родителей, я засиделся на кухне до глубокой ночи с книжкой в руках. Квартира была уже практически пустой. Мебель – какую продали за бесценок, какую раздарили. Всюду стояли упакованные сумки. Голоса множились, налетая на голые стены. Наша маленькая квартирка в кооперативной хрущевке тоже была уже продана. Новые жильцы ожидались со дня на день.

Здесь я вырос. У меня была отдельная комната: два на три метра. Сделанная отцом стенка с секретером, тумбочка для постельного белья, стул и диванчик, с которого у меня к восемнадцати годам стали свешиваться ноги. Вот и вся обстановка.

Примерно в том же возрасте, когда я перерос свой старенький диван, я познакомился с Машей. Она жила в доме напротив. Ее окно смотрело на мое. Мы разговаривали с ней по «видеотелефону» – я стоял с трубкой у своего окна, она – у своего. Потом она вышла замуж и уехала в Израиль. После этого я перестал расти. Хотя мне не помешало бы еще несколько сантиметров. Напротив стали жить чужие люди, с которыми я не разговаривал по «видеотелефону». И вообще смысл смотреть в окно был утрачен.

Скоро и в нашей квартире будут жить «чужие люди».

Из коридора послышался какой-то шорох, потом появился папа в трусах, с пол-литровой банкой.

– Вот, – сказал он, – отобрал самые лучшие гвозди. Возьму с собой в Германию.

– Какие гвозди?

Он говорит:

– Самые лучшие. Я отобрал.

– У вас и так груза на пятерых!

– Ничего. Гвозди пригодятся. И тисочки возьму.

– Кого ты ими там будешь тискать?

– В Германии металл дорогой, – говорит.

Я посмотрел на него. Он в трусах, щурился на яркий свет, взлохмаченные остатки волос, в руках банка с гвоздями… Мне захотелось его обнять.

Самое сложное – начать. Это правда. Я почему-то всегда в начале. В самом начале. Там, где другие уже давно довольствуются результатом, я только пристраиваюсь в самый хвост бесконечной очереди, зная, что на мне обязательно закончится. Какое-то вечное начало. Куда ни плюнь. Такое ощущение, что я не жил все эти сорок лет, а лишь примерялся к жизни. Я каждый раз начинаю с нуля. Этот нуль вся время прокручивается, за что бы я ни взялся. Он абсолютно гладкий, за него не зацепиться, не ухватиться, не покатить вперед. Я все время на нуле. Все мои счетчики и счета обнулены. Они отсчитывают только прожитые годы и безвозвратные потери. Они работают только на минусы.

Помню, мы идем тогда еще с моим пятилетним сыном по улице, тем временем года, когда «почки» ассоциируются с деревьями, а не с урологами, когда птицы продирают онемевшие за зиму горла и солнце лежит на еще холодном небе, как желток на не прогревшейся сковородке. Вдруг Марик останавливается на полуслове-полушаге и спрашивает, застыв:

– Папа, а у тебя большой писюн?

– Да, – говорю, прочувствовав важность момента, – большой.

– И у меня большой, – произносит он успокоенно.

И мы продолжаем оборванный шаг и разговор, кажется, о бабочках.

Да, Марик, у твоего папы большой писюн. Я иду по жизни с большим писюном, вот, как сейчас.

Хорошо. Взявшись за руки, гуляют по весеннему бульвару отец и сын с большими писюнами.

Скоро деревья станут зелеными.

– Скоро с тополей полетит пух, – говорю я.

– А с акации – тля, – говорит Марик.

Скоро придет жара. Мы будем стучать по арбузам, как в тамтамы, и с треском вскрывать острыми ножами их полосатые панцири. Мы будем варить кукурузу, вгрызаться зубами в ее молочную мякоть и высасывать сок из оголенных початков. Мы будем стреляться из водяных пистолетов. Ты – Пушкин, я – Дантес. А потом – наоборот. Мы будем играть в футбол. Один на один. И если кто-то из нас свезет себе коленку о шершавость асфальта, то ни за что не станет плакать.

А однажды по дороге в кино мы попадем под страшный ливень и укроемся под большим зонтом летнего кафе, прижавшись друг к другу. Мы станем наблюдать за лужами и натяжением пузырей, за смешной толстой теткой с полиэтиленовым пакетом на голове, неуклюже перескакивающей через потоки воды. Мы будем следить за тем, как молнии рвут ткань неба на лоскуты и как оно трещит громом. Это куда интереснее того фильма, на который мы не попадем из-за этого ливня. Потом прояснится, как в кино после сеанса.

Волосы наши еще будут пахнуть дождем, когда мы вернемся домой и выпьем горячего чаю. Потом мы отключим телефон и заснем рядом на диване. Будто на плоту. Посреди океана ночи. Нас будет покачивать на волнах наших снов. Отца и сына с большими писюнами.

Вечером я опять открыл окно. Погода была примерно такой же, как вчера. Я попытался подышать воздухом. Я даже включил Стиви Уанднера. Но это не помогло. В чем же здесь дело? Отчего то, что доставляло удовольствие только вчера, сегодня не приносит желаемого результата?