Форточка с видом на одиночество - Михаил Барановский

Если есть тот свет, думаю, там должны цвести акации. Как в Ростове.

Ростов состоит как бы из двух городов: собственно Ростова и армянского Нахичевани. Из всего Нахичевани я знал только одного армянина – Колю Николаева. Правда, наполовину ассирийца. Однажды я вручил ему на день рождения коробку подарочного мыла исключительно из-за того, что на ней было написано «МЫЛО ИЗ НИКОЛАЕВА». Коля того стоил.

Центр Ростова маленький, а вот спальные районы: Западный, Северный, Александровка – значительно превышают его по площади. Это понятно: спящих больше, чем работающих.

Эти спальные районы ничем не отличаются от таких же районов в Харькове, Питере, Москве и других российских городах. Безликие многоэтажки и прилагаемая к ним инфраструктура, в которой обычно напрочь отсутствуют общественные туалеты.

Кстати, однажды в Москве мы с армянином Колей Николаевым зашли в какую-то подворотню и справили там малую нужду. А выйдя на улицу, с восторгом обнаружили на доме табличку: «Институт водных проблем».

Ростов расположен на холмах. Поэтому если вы прибыли в город по воде, вам придется круто взять вверх, поднимаясь от набережной в сторону центра.

От Дона выложенная брусчаткой дорога поведет вас мимо одноэтажных, большей частью дореволюционных строений «частного сектора» и «старого фонда» конца позапрошлого века. Эти дома примечательны, прежде всего, своей изнанкой. Дворами-колодцами с металлическими, шаткими лестницами и общими на этаж деревянными палубами балконов, где сушатся на солнце связки речной рыбы, и чьи-то выстиранные рейтузы, и широкоформатные экраны простыней для демонстрации черно-белой хроники моего детства. Чешуйки облупившейся краски на дверях и стенах. Старческий пигмент рыжей ржавчины, выступающий на металлической балюстраде длинных ярусов балконов. Запах близкой илистой реки, сырости, закрытого от солнца днища двора и пышущей жаром крыши. Старческий, остеохондрозный скрип и потрескивание деревянных полов. Эти дома еще хранят ту, коммунальную, вымирающую атмосферу общего двора, общих кухонь, общих обид и прощений, общих склок и примирений, общих несчастий и торжеств.

Я родился в одном из таких домов, на улице Обороны, около Центрального рынка.

Помню широкую мраморную парадно-белозубую лестницу, ведущую в темную гортань общего коридора. Своей помпезностью эта лестница грубо контрастировала с убогим жильем коммуналки и единственным на всех ее жильцов жалким сортиром. Мне было тогда не больше трех лет. Я зашел в туалет, вернее, успел лишь открыть незапертую дверь и увидел водрузившуюся с ногами на унитаз одноглазую соседку Филимонову. Она сидела, как стервятник на горной круче, и пучилась на меня своим невидящим стеклянным глазом, который зловеще сверкал, отражая мерцание сорокаваттной лампочки. В ту же секунду я захлопнул дверь, но сердце мое еще долго трепетало от ужаса.

Говорят, когда в ЦПКО построили шикарный, отделанный мрамором общественный туалет, к нему даже приставили швейцара, в обязанности которого входило следить за тем, чтобы посетители не взбирались грязными башмаками на сияющие унитазы. Для этого он заглядывал под дверцы и если не обнаруживал спущенных на пол ног, стучал большим кулаком в кабинку и свирепым басом громыхал: «Ноги!»

Как-то раз новый туалет посетил Михаил Светлов.

– Ну, как вам? – поинтересовались устроители экскурсии.

– Калос-сально! – ответил поэт.

Ростов незамедлительно отозвался на перестройку сооружением платного туалета в центре города на углу Большой Садовой и Газетного переулка. За пятачок – по маленькому, за пятнадцать копеек – по большому. Прейскурант! Многие искренне негодовали: как можно наживаться на чужой нужде?

Видимо, платные туалеты в России, и в Ростове в частности, никогда не будут приносить прибыли их владельцам. Ведь сколько лет прошло с открытия того первого платного туалета, а подъезды домов до сих пор пропитаны неизбывным запахом мочи.

Как-то я гулял в Парке Революции со своей собакой – ризеншнауцером Ирвином. Вдруг Ирвин навострил уши и куда-то стремительно ускакал. Я отправился за ним. Смотрю, двое мужчин мочатся под деревом. Ирвин решил не отставать: пристроился к стволу и поднял лапу. Мужики пришли в неописуемый восторг. «Брат…» – говорили они ему. Так, все втроем стояли и воодушевленно ссали на одно дерево.

Когда в доме родителей что-то случалось с канализацией, возникал сантехник Женя – вечно всклокоченный, весь в пакле, всегда с бодуна. Женя привычно склонялся над унитазом и командовал. Родители ему ассистировали. У Жени был профессиональный сленг. Он говорил: «Толик, сышь? Поддержи здесь». «Рена, сышь? Принеси тряпку». «Толик, сышь…»

Ростов мечется между прошлым и будущим, между цивилизацией и варварством, между желаниями и возможностями, между купленным на последние деньги абонементом в филармонию и искушением поссать под деревом.

Через Ростов пролегает граница между Европой и Азией.

Наверное, эта граница пролегает и по мне.

Получается, что мой герой будет жить в Ростове только потому, что здесь жил я. Потому что я знаю этот город лучше других. А какое до этого дело читателю? Интересен ли ему герой из Ростова-на-Дону?

А если бы я большую часть жизни провел в какой-нибудь глухомани, в каком-нибудь г. Запиндюринске? Читатель довольствовался бы персонажами, прописанными в г. Запиндюринске? У меня нет ответа. У меня нет четкой позиции. Не только по этому вопросу. Вообще часто нет твердых убеждений, принципов. Не то чтобы я был совершенно беспринципным, но когда я участвую в каком-то диспуте и вслушиваюсь в аргументы сторон, порой не могу склониться к какой-то определенной точке зрения. Мне кажется, что и те и другие правы. Но ведь не могут же быть правы все? Или могут? Мне кажется, я очень нудный человек. И роман я напишу такой же занудный, под названием «Жить и умереть в Запиндюринске». С подзаголовком «Где родился, там и пригодился».

Вот и мой отец не хотел уезжать из Ростова, из России. Он говорил:

– Куда я поеду? У меня здесь все родственники похоронены.

– Ну, правильно. Все, что тебя здесь держит, – это могилы, – отвечал я.

И тут меня в очередной раз осенило. Мой герой должен жить в виртуальном пространстве, в мировой Сети, в Интернете, везде и нигде. А влюбляться и заниматься сексом можно и по переписке. Мне показалось, что это очень удачная идея. Но, поразмыслив, я решил отказаться от подобной затеи. Все-таки в романе должна быть реальная жизнь. Пусть она начнется в провинциальном Ростове, а продолжится в Москве или в Венеции, или в Дюссельдорфе…

Сначала в Германию поехал я. Поехал на разведку.

Я всегда завидовал людям, владеющим хоть каким-нибудь иностранным языком. Это так приятно, когда тебя понимают где-нибудь в кафе на берегу Рейна. Заходишь, а сразу, с порога говорят: «Гутен таг!» И я легко, несколько не смущаясь, отвечаю в том же духе: «Гутен таг!» И они думают, что я еще что-то могу сказать. А я все. Ну, практически. И самое обидное, что, как ни произноси это «гутен таг» на разные лады, с всякими там модуляциями, обертонами и секвенциями, а все равно больше чем «добрый день» ничего этим «гутен таг» не выразишь. И твой богатый внутренний мир останется для них незамеченным. Потому что нужны еще какие-то слова.

Заказал кофе и «апфельштрудель». Это все, что я понял в меню. А только что я шел по старой улочке Дюссельдорфа. Дождь бился о брусчатку. Брусчатка блестела. Рейн был в тумане. Люди прятались под полусферами зонтов, как грибы. И город был такой черно-белый, кинематографичный. И я шел и думал о чем-то непростом. Ощущал, как все это стремительно ускользает в прошлое, просачиваясь сквозь сито настоящего. Думал об ускользающем времени. Ускользающей жизни. Потому что только за границей понимаешь это в полной мере. Когда озираешься по сторонам и каждая улочка неожиданна: неизвестно, как она называется, какими домами застроена и сколько от нее тянется других улочек. А когда бредешь давно исхоженными маршрутами и все знаешь наперед, то время размазывается, как масло по бутерброду. Ведь ты давно уже здесь ходишь. Может, всю свою жизнь. И еще долго будешь ходить теми же улицами. И не услышишь этого пронзительного колокольного звона, сорвавшегося с остроконечной кирхи где-то в Дюссельдорфе. Часы пробили полдень или какое-то другое время суток. И понимаешь, что это время уже прошло. Полдня пролетело или даже больше, а ты и не заметил, как оно превратилось в прошлое. В твое прошлое.

Как перевести мне это на немецкий? «Гутен таг…»

Закончились сигареты – так часто и нервно я курил.

– Гутен таг, – сказал я фрау в ларечное окошко. – Цвай «Мальборо».

И она меня поняла. И мне стало приятно. Всегда приятно, когда тебя понимают, а особенно когда ты далеко от родных мест и совсем один в чужой стране, в чужом городе, на чужой улице, и даже сигарет у тебя нет – такой ты одинокий.