Бухта Туманов. Повесть - Марк Эгарт

Каким-то образом стало известно о найденном Синицыным кисете и обыске на Черной сопке. Синицын был уверен, что это проговорился Евтушенко. Так или иначе, но слух, что лейтенант Никуленко погиб насильственной смертью, взволновал всех.

В помощь себе Синицын взял Майбороду и Гаврюшина. После ночного разговора он питал к ним особенную симпатию. Притом Гаврюшин, поджарый, длиннолицый, светловолосый крепыш, чем-то напоминал ему погибшего товарища. Синицын удивлялся, что раньше не замечал этого сходства. Нога Гаврюшина зажила. Он еще чуть заметно прихрамывал, но сердился, когда это замечали другие, и утверждал, что вполне здоров.

В распоряжении Синицына был и пограничник Тимчук, который вместе с моряками воевал с тайфуном, а теперь вновь был готов заняться делом, ради которого его сюда прислали.

Итак, Синицын, Тимчук и Гаврюшин двинулись в путь. Майборода был оставлен для наблюдения на Черной сопке.

Они шли знакомой Синицыну звериной тропой, минуя каменную осыпь, на юг — к Песчаному Броду. По совету Тимчука, было решено осмотреть места, которыми Пак-Яков вел отряд Евтушенко, а заодно узнать, вернулся ли кореец к себе. Тот факт, что Пак-Яков покинул Песчаный Брод, снова вызвал у Синицына подозрение.

Идти было трудно. Высокая трава, которая раньше создавала зеленый свод, похожий на туннель, полегла после бури, скрыв под собой тропу. Ее приходилось отыскивать, поднимая длинные стебли полыни, которые переплелись и спутались между собой. А сама тропа (по ней еще недавно мчалась вода) размокла, сделалась вязкой. Солнце пекло. Над сопками клубился пар и собирался между ними туманными облачками. Где-то кричала сойка.

Тимчук шел впереди, раздвигая кустарник и траву ловкими, сильными движениями, как пловец. То и дело он нагибался в поисках следов людей, но ничего не видел, кроме лужиц грязной, еще не успевшей просочиться в землю воды. Синицын шел за ним. А Гаврюшин замыкал движение.

Они находились уже неподалеку от Песчаного Брода, справа явственно доносился шум океана, как вдруг Тимчук остановился. Поперек тропы лежал Пак-Яков.

Его синяя рубаха и белые, хорошо всем знакомые штаны, завязанные у щиколоток тесемками, были измазаны грязью и пропитались водой, голову его скрывала нависшая над тропой полынь. Синицын раздвинул траву — и отшатнулся: голова отсутствовала, шея почернела от спекшейся крови.

Лейтенант вспомнил темное, измученное лицо старика, его тихий, жалобный голос: «Моя помирай скоро…» Словно предчувствовал, бедняга. Синицыну стало совестно своих подозрений. А ведь старик хотел предупредить их об опасности, помочь!

— Ну, уж коли доберемся…- сказал он, нахмурясь, и не докончил. Лишь теперь начал он понимать, какой хитрый, опасный враг скрывался в районе бухты.

Гаврюшин высказал предположение, что старика убили с целью грабежа: он помнил, что Пак-Яков унес с собой большой мешок с пожитками. Но Синицын отвергал мысль о грабеже. Здесь было что-то другое.

Лейтенант взглянул на Тимчука и на неподвижном, будто окаменевшем лице пограничника прочитал ту же мысль. Да, здесь действовал враг, имевший иную, еще неизвестную цель!

Тропа и заросли кончались в нескольких шагах. Дальше начинался открытый каменистый гребень, уступами спускавшийся к устью Шатухи. Похоже было, что Пак-Якова подстерегли в засаде, когда он возвращался, проводив моряков. Но никаких следов возле трупа не было и не могло быть в мешанине размокшей земли, стеблей и листвы, побитых грозой.

Синицын, Тимчук и Гаврюшин долго бродили среди зарослей, спустились к речке, разлившейся и бурливой, с трудом переправились вброд через нее, добрались до фанзы, осмотрели и ее — нигде ни малейшего признака, указывающего на совершенное преступление.

Лишь на берегу, как раз против трех скал, Тимчук заметил легкий, почти смытый прибоем след ноги, похожий (это припомнил Синицын) на след, найденный Никуленко возле ручья в бухте: след человека в тяжелых, разношенных башмаках.

Это было все, что они нашли.

Они вернулись к телу Пак-Якова. Гаврюшин прикрыл его травой, а сверху наложил камней, чтобы не расклевали птицы. Синицын тем временем написал на листке из записной книжки донесение капитану Пильчевскому. Гаврюшин должен будет отправиться с донесением в бухту, прихватить запас продовольствия, сменить Майбороду на Черной сопке, а Майбороду — с продовольствием — послать скорее к Песчаному Броду.

Таков был новый план лейтенанта. Он хотел установить одновременное наблюдение за обеими фанзами.

Гаврюшин, выслушав приказание, помрачнел — ему не хотелось уходить как раз тогда, когда дело начало принимать серьезный оборот. Синицын взглянул на матроса и в выражении его лица опять уловил что-то знакомое, никулинское.

— Так и быть, возвращайся! Только не зевай! — сказал Синицын, раздумав оставлять Гаврюшина на Черной сопке.

Он рассчитал, что если матрос поднажмет, то успеет обернуться к вечеру.

Несколько минут он смотрел на мелькавшую среди кустов бескозырку, потом обернулся к Тимчуку. Они обсудили, как лучше осуществить новый план действий, и решили опять разделиться: лейтенант останется здесь, Тимчук переправится на тот берег и, замаскировавшись, будет наблюдать за фанзой. Люди, если только они скрываются поблизости, могли тоже следить за фанзой. Пусть думают, что моряки и пограничник ушли несолоно хлебавши.

Тимчук высунул голову из кустов, прислушался. Его глаза из-под прищуренных век смотрели настороженно. Он кивнул Синицыну и исчез. Даже малейшего шороха не мог уловить лейтенант, хотя путь Тимчука лежал сквозь поваленные грозой кусты, по прибрежным камням и через Шатуху- вброд.

Подождав немного, но так ничего и не услышав, Синицын выбрал укромное местечко, неподалеку от тропы, на которой лежало тело корейца, и поднес к глазам бинокль, который благоразумно прихватил с собой.

В бинокль были отчетливо видны берег океана, три высокие плоские скалы, похожие на каменные кулисы, песчаная коса, тянувшаяся поперек устья Шатухи, оставляя единственный узкий выход крайней протоке, и фанза. За ней должен следить пограничник. Сколько Синицын ни всматривался в стекла бинокля, он не заметил ни того, как Тимчук вышел на противоположный берег, ни, где он укрылся.

Время шло. Зной усиливался. Только крики чаек над взморьем нарушали тишину. Потом, как обычно, начал наползать туман. Тускнели очертания берега, верхушки трех скал плыли, казалось, по белой реке, которая заливала все вокруг. Влажное, теплое дыхание коснулось лица Синицына. Еще минута — и он словно потонул в реке тумана.

Стояла угнетающая тишина. Даже чаек не стало слышно. Влажная земля, влажно отблескивающие камни и травы, колеблемые течением тумана, как водоросли… Казалось, Синицын погрузился на дно океана.

Но вдруг, нарушив эту тишину, где-то треснула ветка. Синицын прижался к земле — и вовремя. Там, где пролегала тропа, шагах в тридцати от него, возникли две тени. Возле тела корейца они остановились. Одна тень наклонилась, видимо разглядывая прикрытого ветвями убитого. Потом обе тени начали удаляться.

Осторожно, не высовывая головы из кустов, Синицын последовал за ними. Однако в ту самую минуту, как он готов был крикнуть: «Стой!», тени исчезли, будто растворились в тумане.

Держа наган в вытянутой руке, Синицын кинулся вперед и чуть не полетел с обрыва, который не разглядел в тумане. Вероятно, поблизости имелся более пологий спуск- им и воспользовались неизвестные. Но как искать его в этом чертовом молоке?

Пока Синицын спускался по крутому откосу, цепляясь за кусты, скользя по влажной земле, пока перебирался через ручей, вдруг преградивший ему дорогу, и, мокрый, облепленный грязью, выбрался на ровное место, прошло немало времени.

Туман уже редел, давая возможность разглядеть реку, камыши и мыском выступающую оконечность песчаной косы. Едва Синицын поднялся бегом на высокий берег и перед ним открылся океан, он увидел лодку.

Она вышла из-за трех скал, как тогда, когда Синицын был в гостях у Пак-Якова. Знакомый, в заплатах, парус, накренясь, чертил воду, скрывая сидящих в лодке людей. Она шла быстро, часто лавировала, так что даже в бинокль нельзя было разобрать, кто в ней находится, и скоро скрылась из виду.

Синицын посмотрел в сторону фанзы и только теперь разглядел возле нее фигуру Тимчука — очевидно, он уже не считал нужным прятаться. Пограничник махал ему рукой и звал к себе.

ЧЕЛОВЕК В ТАЙГЕ

Человек пробирался в тайге пятые сутки.

Одежда на нем была изодрана, ноги в ссадинах, лицо и руки исцарапаны колючим кустарником. Поднявшись на вершину сопки, он осторожно высунул из зарослей лохматую, обросшую рыжеватой спутанной бородой голову и огляделся. У ног его до самого горизонта тянулась тайга. Тайга и тайга… без конца, без краю!