Бухта Туманов. Повесть - Марк Эгарт

Шагах в тридцати от фанзы Пак-Якова Никуленко свернул с тропинки в кусты и ползком, совершенно беззвучно, как он умел с детства, начал приближаться к фанзе. Кто знает, не спрятался ли неизвестный в фанзе? Она была уже близко, за кустами. В эту минуту Никуленко услышал, что кто-то ходит по фанзе.

Он даже не подумал, что это Синицын или Пак-Яков, вернувшийся за чем-нибудь на старое пепелище. Он был почему-то уверен, что это тот человек, которого он искал.

Шорох шагов повторился. Никуленко продолжал ползти, плотно прижимаясь к земле. Дверь и окно фанзы выходили на противоположную от него сторону. Он бесшумно обогнул фанзу и, держа в руке револьвер, вскочил на ноги и стал в дверях:

— Выходи! Никто не ответил.

— Выходи, стрелять буду! — И Никуленко шагнул в фанзу.

Это была ошибка — единственная ошибка, которую он допустил. Со света он ничего в темной фанзе не видел, а его могли видеть. Едва он сделал два шага — кто-то с силой ударил его по ногам. Никуленко упал, выронив револьвер. Он попытался подняться, но на него уже навалились, прижимая к земле и ломая руки.

Несколько минут Никуленко молча боролся. Мешала острая боль в ушибленной руке. Противник был грузен, силен, зато Никуленко — ловок, увертлив. Ногой он нанес противнику неожиданный удар и вскочил. В сумраке фанзы они стояли друг против друга, тяжело дыша, готовясь опять схватиться.

Вероятно, это была единственная минута, когда Никуленко еще мог спастись. Но он не подумал об этом. Он знал одно: нужно задержать неизвестного, своим нападением подтвердившего, что у него здесь какие-то темные дела,- задержать, пока не подоспеет Синицын.

Ветер качнул и откинул дверь фанзы. Солнечный луч ударил в лицо неизвестному. Он зажмурился. Теперь Никуленко успел разглядеть его. Это был высокий бородатый оборванный человек, по виду бродяга. Пользуясь тем, что солнце слепило глаза его противнику, Никуленко быстро нагнулся за револьвером, который лежал между ними.

Он не видел, как кто-то бесшумно крадется к нему сзади. Когда рука Никуленко потянулась за оружием, его со страшной силой ударили чем-то тяжелым по голове и оглушили.

Бесчувственного, крепко связанного, моряка поволокли к печке и через отверстие, оставшееся на месте вывернутого из печи котла, втащили по дымоходу в небольшой погребок. Здесь при свете фонарика его обыскали, забили рот тряпкой и сунули в угол.

Тот, кто помог одолеть Никуленко, посмотрел на своего сообщника узкими, раскосыми глазами, которые в сумраке подземелья светились, как у рыси. Он ничего не сказал, но Илья Дергачев (это был он) понял: еще один промах с его стороны — и ему несдобровать. На минуту страх, злоба, желание бежать овладели им. Но куда бежать? Он вздохнул, отвернулся.

Теперь Илья хорошо знал, что дело, которое предложил ему в Харбине Харуяма, совсем не такое простое, как тот уверял. Не меньше, если не больше опасался Илья людей, в подчинении которых здесь находился. Их было двое. Главный — Ху Чи, тот самый, который встретил его на морском берегу.

Его подлинное имя было, вероятно, другим — что-нибудь вроде «Весенняя гора» или «Вишневое дерево». Имя, похожее на жало змеи, скрытое в невинном цветке. Ху Чи и характером и внешностью походил на харбинца Ивана Семеновича Харуяма: маленький, щуплый, тихий, а на деле — сущий дьявол.

Илья понимал, что они связаны одной веревочкой. Однако вскоре ему пришлось убедиться, что связан-то он, Илья, а конец веревки держит Ху Чи. Но вначале Илья еще не догадывался об этом и всячески старался заслужить его расположение.

Так, Ху Чи поручил ему наблюдать за бухтой, предупредив, чтобы он не высовывал носа из фанзы. А Илья рассудил, что, сидя в фанзе, не много увидишь. Выбрав ночь потемнее, он спустился с сопки, чтобы разведать, что строят в бухте русские, и удивить Ху Чи своей осведомленностью.

На беду, пал туман. В тумане Илья чуть не угодил на военный пост, по нему стреляли, еле ушел. Да вот — приволокся следом этот чертов моряк. Теперь расхлебывай кашу!

Илья опять закряхтел, заскреб рыжеватую бороду. Ху Чи безмолвно наблюдал за ним.

— Ты зачем уходил? — спросил он негромко чистым русским языком.

После первой встречи Ху Чи уже не скрывал от Ильи, что свободно владеет русским языком.

Вдруг он поднял голову, прислушался. Наверху кто-то ходил (это Синицын, дожидаясь Никуленко, заглянул в фанзу).

— Никуленко! Ми-тя-а-а! Эй! — глухо донеслось сверху. Никуленко заворочался в своем углу. Ху Чи бесшумно прыгнул к нему, сел на голову.

— Ни-ку-лен-ко-о-о!

Моряк ворочался все сильнее. Он уже пришел в себя и узнал голос товарища. Но Ху Чи крепко сидел на нем, забивал в рот тряпку. Никуленко задыхался, хрипел, но и связанный, полузадохшийся продолжал бороться. Со всем упорством и силой молодости, со всей ненавистью к тем, кто так коварно напал на него, со всей жаждой жизни рвался он навстречу голосу, звавшему его. «Если бы только Юра услышал! Но как дать ему знать? Как дать знать?»

Фонарь погас. Ни один звук не проникал в подземелье. Никто больше не звал Никуленко. Каким-то чудом ему удалось вытолкнуть кляп изо рта, он закричал. Но поздно: Синицын ушел.

Крик дико и глухо отдался под землей и смолк. Никуленко опять заткнули рот тряпкой. Он ничего не видел в кромешной темноте, но чувствовал, что те двое — здесь, рядом. Он слышал их дыхание и едва внятный шепот.

Наконец грубый голос, очевидно принадлежавший бородатому бродяге, посоветовал Никуленко не шуметь. «Не то отправим к чертям собачьим!» Неизвестные пошептались, и тот же голос начал спрашивать Никуленко о возводимых в бухте укреплениях.

Никуленко не отвечал.

— Молчишь? Ладно!

Удар в голову опрокинул его. Потом его подняли, и допрос возобновился. Так повторялось несколько раз. Один спрашивал, а второй бил точно и сильно чем-то тупым по голове. Боль обжигала Никуленко, кровь заливала нос, рот, глаза, он захлебывался ею. Потом он потерял сознание.

Сколько прошло времени, Митя не знал. Когда он очнулся, никого возле него не было. Он лежал, обернутый в циновку, спеленатый, как младенец, не в состоянии пошевелиться. День ли, вечер ли — понять было нельзя: мрак и тишина.

Но вот сверху, заглушаемые толщей земли, донеслись слабые голоса. Несколько человек шли там, наверху, мимо фанзы, под которой он был погребен. Никуленко напряг слух, пытаясь разобрать слова. Вот люди остановились… Как раз над ним… Может быть, его разыскивают?

Он снова рванулся, перевернулся, но ударился о стену подземелья и бессильно замычал под своей рогожей.

Голоса начали удаляться, смолкли. Он опять был один.

Больше всего тяготило Никуленко сознание, что он так глупо, неосторожно попался. Как это он не подумал, что их могло быть двое! Кто они: лазутчики, диверсанты? Один, судя по его виду и речи, русский. Может быть, белогвардеец?

Слово «белогвардеец» связывалось у Никуленко с представлением о гражданской войне, которая для его поколения была далеким прошлым. Ему трудно было представить себе живого, реального белогвардейца. Неужто именно такой человек, забывший родину, предавший свой народ, допрашивал и мучил его?

Некоторое время он размышлял, как бы осваиваясь с этой мыслью. Потом словно перечеркнул, забыл ее. Важно не то, кто этот человек, а кто его прислал сюда и зачем. Видимо, где-то там, за рубежом, узнали о возводимых в бухте укреплениях и замышляют что-то. Что?

Чем больше Никуленко думал обо всех событиях, тем яснее понимал, что живым его не выпустят. Он тяжело вздохнул.

В этом вздохе было и сожаление об уходящей жизни и забота о том, как предупредить своих о грозящей опасности.

Это была главная мысль, все другие отступили перед ней. Но что мог он сделать, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту, упрятанный в темном подземелье? Голову ломило от боли. Боль была такая, что иногда мысли в голове мешались. Потом сознание прояснялось, и опять он думал о том же: как предупредить, как оградить своих от опасности?

Наконец явились те двое, вынули тряпку изо рта, освободили тело Никуленко от дерюги, но завязали глаза. Снова начался допрос, снова его били, и снова он молчал. Это было единственное его оружие, и против него они были бессильны. Но он был им нужен, и они решили применить последнее средство.

Юноша почувствовал, что его поднимают. Один держал его за ноги, второй — за плечи. Несмотря на боль во всем теле и сильное головокружение, Митя старался запомнить направление, по которому его несли. Вскоре он почувствовал, что его просовывают сквозь какую-то дыру, и по затхлому запаху догадался, что втащен в фанзу корейца, под которой до сих пор находился. Ветер, прошумевший над сопкой, похолодил его распухшее от побоев, окровавленное лицо.

Никуленко отнесли на вершину Черной сопки и опустили на самый край обрыва, обращенный к морю. Он не мог видеть, как бородатый вопросительно посмотрел на своего спутника и начал распутывать веревки. Никуленко не слышал ни слова от бродяги и повернул голову в его сторону. Но глаза были завязаны — он ничего не увидел. Распутав веревки и освободив от них тело Никуленко, бородач, крепко придерживая его за руки — хотя избитый, измученный юноша и так не в силах был пошевелиться,- сказал как мог добродушнее: