Анатомия любви - Дана Шварц

class="p1">Из памяти постепенно стирались несчастливые годы, первые после побега от слишком много работающей и еще больше пьющей матери, годы попрошайничества на Хай-стрит, когда он показывал карточные фокусы дамам в Садах Принцесс-стрит и дрался с другими тощими беспризорниками за кости, выкинутые на задворки мясной лавки. Какое-то время он даже жил в воровском притоне неподалеку от Мясницкого тупика, и запах свернувшейся крови, который доносился с мясного рынка, преследовал его днем и ночью. Там он и встретил Мунро – мальчишку парой лет старше его самого, не снимавшего рыбацких штанов даже на ночь, с носом, который ломали столько раз, что тот теперь кривился зигзагом. Именно Мунро когда-то первым предложил Джеку стать воскрешателем.

– Видишь, вон там? – сказал он Джеку как-то раз, когда они смотрели на повешение на площади Грассмаркет. Руки несчастного висельника были связаны за спиной, поэтому ему пришлось просить палача снять с него шапку, под которой волосы слиплись от пота. Его приговорили к повешению за то, что он забил до смерти жену, носившую во чреве ребенка. Несколько недель уличные мальчишки продавали листовки с портретом убийцы и деталями преступления.

Джек и Мунро стояли и наблюдали, как тело проваливается сквозь люк в деревянном полу, несколько раз дергается, а потом судороги затихают и крики толпы становятся тише. Когда тело наконец-то замерло, толпа людей ломанулась вперед, чтобы добраться до него.

– Вон там, вся эта компашка рвется захапать труп, – продолжил Мунро. – Видишь их?

Джек вгрызся в бочок рассыпчатого яблока.

– Кому нужны кости дохлого душегуба?

– Не будь дураком, – заявил Мунро, выхватывая яблоко из рук Джека и откусывая кусок. Он тут же скривился, но укусил еще раз. – Они пытаются заполучить труп, чтобы продать его докторам. Студентам в универе. Тем нужны тела для изучения и всякого такого. За тело дают две гинеи с кроной. Если беременная – три гинеи, но с этим сложнее, ведь таких вешают редко.

Мунро махнул головой в сторону виселицы, где четверо или пятеро человек яростно пилили перочинными ножиками петлю.

– Куски веревки продадут на талисманы. Те, что отпугивают злых духов, наверное. Или душегубов. Или невезение, чтоб самому не угодить на виселицу.

– Но настоящие деньги – это трупы, – заявил Мунро, обсасывая яблочный огрызок. – Беда в том, что все знают время казни и вокруг трупов всегда жуткая давка. Но тело есть тело, неважно, повесили его или нет, а докторов законность заботит меньше, чем ты думаешь.

Вот так Джек Каррер и стал воскрешателем. Он обзавелся лопатой и по ночам отправлялся на кладбища выкапывать свежие трупы – иногда один, чаще с Мунро, а изредка к ним с Мунро мог прибиться еще какой-нибудь мальчишка, появившийся в Мясницком тупике в поисках пропитания.

Не грозило ли это им проблемами? Да уж не большими, чем полуголодное существование на улицах Эдинбурга. Похитители трупов были важной частью в живом организме города. Работа была мерзкая, и модники воротили от них носы, но все-таки без них было не обойтись. Все знали, чем они занимаются, но стражам порядка не было дела, пока они не таскали из могил одежду и украшения. Состоятельные семьи заказывали железные мортсейфы или тяжелые каменные надгробия, защищающие могилы от таких, как Джек. Семьи победнее нанимали смотрителей, которые сидели и сторожили могилы три-четыре дня, пока тело не разлагалось настолько, чтобы стать непригодным для продажи докторам на опыты. (И то и другое такой профессионал, как Джек, мог легко обойти – начинаешь копать в двадцати ярдах и роешь тоннель прямо под могилу. Вытаскиваешь тело, и все шито-крыто).

Но основной доход, конечно, приносили Джеку тела нищих, похороненных в неглубоких могилах и тут же забытых. Они были величайшей ценностью для Джека и тех докторов, кому он их продавал. Сколь бы мало они ни значили, будучи живыми, смерть придавала им важности.

Он надеялся, что, начав работать в Ле Гранд Леон, сможет покончить с этим, забыть про долгие ночи с лопатой в руках, боль в плечах, трупы, раздутые от газов и дерьма, про червей, копошащихся в его ботинках. У него было место для сна – гнездышко, свитое из холстов в стропилах над сценой, а еще мистер Артур готовил супы для работников из капусты, картофельных шкурок и всего того, что удавалось раздобыть самим работникам.

К тому же Джеку нравилась мысль о том, что сверху для него открывался вид на сцену даже лучше, чем у расфуфыренных богачей в их роскошных ложах, а все, что от него требовалось, это проследить, чтобы занавес и нужные декорации опускались вовремя. Люди в зрительном зале сидели на своих местах как приклеенные – в шелках, мнущихся при малейшем неверном движении, и туфлях, колодками сжимающих ноги. Но жажда денег нападает на тебя, как хищник в ночи.

А еще была Изабелла. Изабелла, вечер за вечером танцующая перед ним на сцене. Как можно было не влюбиться в нее, увидев, как она двигается, как сияют в свете ламп ее золотые локоны, как сияет она сама? Из всех людей, виденных Джеком в Эдинбурге, она больше всего походила на ангела.

Джек проработал в Ле Гранд Леоне два месяца, прежде чем вернуться к своему ночному промыслу.

– Ты в порядке? – Томас, ведущий актер, окликнул Джека из-за кулис, пока зрители аплодировали.

Томас был уже в костюме для следующей сцены, где играл дьявола, притворяющегося мужем героини. Джек кивнул. Томас был из Бирмингема – одному Богу известно, как он очутился в Ле Гранд Леоне, но он любил рассказывать всем, кто готов был слушать, что накопит денег и отправится в Лондон играть Шекспира для короля. Он был красив той особой красотой героя-любовника с широкими плечами, от которой костюмерши при виде его начинали кокетливо хихикать. Джек всегда держался в тени, причем делал это намеренно. Как любое ночное животное, Джек считал, что безопасность – это невидимость.

Жизнь внутри Ле Гранд Леона напоминала механизм музыкальной шкатулки.

Потолок, окаймленный позолотой, делился на четыре части, каждая из которых изображала одно из времен года, со своим набором розовощеких, светлокожих, пухленьких херувимчиков. И как в любой музыкальной шкатулке, здесь была центральная фигура – Изабелла Тернер. Джек легко мог представить ее на месте одной из тех фарфоровых балерин, что он видел в витрине антикварной лавки на Холируд-стрит, которые балансируют на одной ноге, отведя вторую назад, подняв руку так, что все тело кажется натянутой струной. И медленно крутятся в танце под звуки заводной музыки.

Еще когда жил в Мясницком тупике, он каждый день ходил мимо этой лавки. Но лишь на прошлой неделе набрался храбрости и зашел. Женщина за стойкой посмотрела на него с подозрением,