Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны - Хелен Раппапорт

его кампания по официальному признанию Ольги в качестве супруги увенчалась успехом – Николай II даровал ей новый титул княгини Палей (по фамилии украинского клана Палий, к которому принадлежали давние предки Ольги, урожденной Карнович). Этот титул, который она могла передать своему сыну и двум дочерям от Павла, избавил Ольгу от неудобного германского имени Гогенфельзен, ставшего особенно спорным с началом войны с Германией. Тоскуя по военной службе, Павел изъявил желание вернуться в свой прежний полк, но ему пришлось дожидаться нового назначения.

* * *

Проезжая через Париж летом 1913 года перед возвращением в Санкт-Петербург, русский дипломат Анатолий Неклюдов был поражен тем, сколько там русских. «Было представлено все лучшее Санкт-Петербургское общество», – отмечал он; никогда ранее Париж не производил на него, как в этот раз, впечатления «города удовольствий и бездумной роскоши».

Тогда появилось знаменитое танго, «Персидские балы» и т. п. Устраивались «ужины с танго» в Сиро, «чай с танго» в самых разных местах, и днями, вечерами и ночами профессионалы, любители, кокотки, светские дамы и даже великие княгини изящно кружились или забавно тряслись в новых американских танцах48.

Русские, писал он, «заполняли маленькие театры, дорогие рестораны и ателье модных кутюрье», неутомимо швыряясь деньгами.

Казалось, будто кто-то подталкивает этих людей, нашептывая им на ухо: «Торопитесь! Торопитесь, наслаждайтесь – это последние месяцы вашего бездумного, блестящего, роскошного существования49.

Одним из представителей молодого поколения русских любителей танцев был сын великого князя Павла Александровича, Дмитрий Павлович, регулярно навещавший отца в Париже, где он мог без препятствий наслаждаться, растрачивая свое грандиозное состояние. Американская бальная танцовщица Ирен Кастл вспоминала, как Дмитрий преследовал ее, когда она с мужем и партнером Верноном выступала в знаменитом вечернем клубе в «Кафе де Пари». Дмитрия так впечатлило это выступление, что он швырнул стофранковую купюру на поднос и пустил его по столам, собрав в результате более пятисот франков, которые он «изящно преподнес очаровательной Ирен»50. Молодой великий князь был столь элегантен, что сошел бы за англичанина – «белокурый, гладко выбритый, высокий, стройный» и, как его дядька, царь Николай, «с явственным оксфордским акцентом»51. Одного взгляда на него хватало, чтобы понять: он вырос, имея все самое лучшее. У него был «шарм, соответствующий положению, – вспоминала Ирен, – и сдержанность опытного шофера за рулем автомобиля». Дмитрий уверенно провел ее в танце по залу «Кафе де Пари»; с той же уверенностью он промчал Кастлов на головокружительной скорости, гудя в клаксон, по всему городу «в машине, вдвое длинней, чем мы когда-нибудь видели, не меньше чем на восьмидесяти милях в час». Дмитрий приглашал Кастлов на ужины в аббатстве на Левом берегу, просил их записать для него слова американских регтаймов, от которых, по его словам, сходил с ума отец Дмитрия, Павел; пригласил их в Турне великих князей по злачным местам Парижа. Когда Вернон уехал на несколько дней, Дмитрий прислал Ирен орхидеи, коробки русских сигарет и «набор очаровательных пуговиц с бриллиантами и ониксом от Картье», дав понять, что набор выполнен «специально для нее». Дерзкий, уверенный в себе, великий князь перешагивал через любые препятствия: весь мир и все женщины были у его ног, а деньги в 1913 году, чтобы ими наслаждаться, имелись в неограниченном количестве52.

Гедонистический образ жизни великого князя Дмитрия стал своего рода венцом русского вклада в Прекрасную эпоху. С началом войны в августе следующего года в эмигрантском сообществе в Париже произошли неизбежные и резкие перемены. Аристократы, как Павел и Ольга ранее, начали возвращаться в свои петербургские дворцы. Литературная чета Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус вместе с другими членами их кружка тоже уехала в Россию, полагая, что возвращение не за горами. Да и как Зинаида могла сопротивляться «очаровательным парижским веснам», которые обожала? «Не знавший Париж до войны 1914-го», – вспоминала она позднее —

не видал его настоящего, живого веселого, главное – веселого, в каждом гавроше, насвистывающем все один и тот же мотив (тогда кэк-уок), в мягком звоне бубенчиков, в пенье соловьев в густом тогда парке Мюэтт, веселого даже в нелепом Трокадеро с его водопадами и каменными животными, в незамысловатых «девочках» на Буль-Миш и в «Рат-Морт»[14], веселого в разнообразных уличных запахах и переливных огнях.

Весной все в Париже приносило ей радость. Они с Дмитрием очень грустили, покидая la douce France, «милую Францию»53.

В «Улье» Марк Шагал упаковал вещи и в 1914 году уехал в родное местечко с визитом. Он запер студию, перемотав дверную ручку проволокой, поскольку там не работал замок, и оставил внутри целую кучу полотен. Другие, свернутые в трубку, он взял с собой, чтобы отвезти по дороге в галерею в Берлин. Больше он их не увидел. На родине в Витебске он написал еще множество ярких красочных холстов и женился на своей любимой, Белле; пока что из-за войны ему пришлось остаться в России54.

Когда в Париже в августе 1914 года была объявлена война, многие соотечественники Шагала, русские, кинулись записываться добровольцами в армию; пункт набора располагался на эспланаде Инвалидов. Всего около сорока тысяч иностранцев, проживавших в Париже, вступили в добровольческие войска, и среди них более шести тысяч русских – около одной пятой русского населения Парижа55. В их числе оказались старые приятели Эренбурга по «Ротонде» и эмигрантской библиотеке на улице Гобеленов. Многие добровольцы были бедными еврейскими рабочими из эмигрантских семей, обосновавшихся в Четвертом округе, или политическими беженцами, рисковавшими в России оказаться под арестом. Однако, по данным газеты Le Temps, к 24 августа 57 процентов русских добровольцев получили отказ по медицинским причинам – в том числе Эренбург56. Он решил, что дело в его «тщедушности» («Нельзя безнаказанно отдавать предпочтение поэзии перед говядиной в течение трех или четырех лет», – писал он57). Сутин записался в рабочую бригаду, но и его вскоре комиссовали по состоянию здоровья – он страдал язвой желудка и анемией. Десять тысяч русских евреев уехали из Парижа в Испанию или Соединенные Штаты, так как им был предъявлен ультиматум: идти добровольцами или покинуть страну58. Другие возвращались домой и поступали в русскую армию. Эренбург предпочел остаться, несмотря на то что его неоднократно вызывали на допросы во французскую полицию из-за фамилии, похожей на немецкую. По ночам он работал на Монпарнасе грузчиком и писал статьи о военных операциях французов для российской прессы, для чего выезжал на фронт вместе с другими журналистами.

К сожалению, во французской армии русские добровольцы не прижились. Их не принимали в