Мост к людям - Савва Евсеевич Голованивский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
2
Я был младшим среди делегатов Украины, а может быть, и одним из самых молодых участников съезда вообще, но уверен, что и самые старшие никогда не принимали участия в чем-либо подобном. Когда объявили порядок съезда и огласили список докладчиков, всем стало ясно, что съезд будет чрезвычайным событием не только в жизни советской литературы, но и в жизни каждого из нас. Горький, Толстой, Жданов, Маршак… Все мы понимали, сколько важного и интересного они могут нам сказать.
Атмосферу праздничной торжественности усиливало и присутствие литературных знаменитостей всего мира: Андре Мальро, Эрнст Толлер, Луи Арагон, Мартин Андерсен-Нексе, Жан-Ришар Блок, Витезслав Незвал и десятки других известных писателей Запада и Востока — все они должны были перед нами выступить. Легко себе представить, каким волнением были насыщены минуты ожидания, когда наконец на сцене появится Максим Горький и произнесет первые слова…
Впрочем, атмосфера, царившая в Колонном зале Дома союзов, поражала не только своей волнующей торжественностью. До этого времени писатели, заполнившие огромный зал, встречались только в небольших комнатах своих организаций и групп, а тут должна была пойти речь о том, что так интересовало и волновало всех без исключения. И похоже было, что из своих маленьких комнат, как впоследствии сказал в своей речи Ю. Либединский, вся советская литература переселилась в роскошный, залитый светом и наполненный чистым воздухом дворец.
Когда мы услышали доклад Горького, в котором он обрисовал такую широкую картину развития литературы, от самых истоков эстетического самосознания человечества вплоть до эпохи литературы буржуазного общества, и когда другие докладчики, дополняя его, дошли до положения литературы современности, — только тогда стали полностью понятны некоторые места из вступительной речи великого писателя. Да, «мы выступаем, демонстрируя… не только географическое наше объединение, но демонстрируя единство нашей цели…»
Однако не все выступления принимались нами с восторгом. Настораживало, что главными действующими лицами советской поэзии кое-кто считал Б. Пастернака и И. Сельвинского, а мы, молодые, были уверены, что знаменем советской поэзии является В. Маяковский. Все мы, конечно, высоко оценивали таланты Пастернака и Сельвинского, но Маяковский был не только нашим кумиром, а и, по общему нашему мнению, ярчайшим выразителем революционного духа эпохи.
Кроме того, недовольство вызвала и сама попытка противопоставления крупных поэтов и как бы своеобразного натравливания друг на друга. Ведь все трое ярко выраженные художники, а сам Маяковский еще совсем недавно говорил, что нам нужно «побольше поэтов хороших и разных».
Но попытка такого противопоставления имела, как я уже говорил, значительно более глубокий смысл.
3
После одного из заседаний делегаты долго не расходились — толпились в кулуарах и горячо дискутировали.
Когда мы выходили на улицу, А. Безыменский тихонько сказал, что просит меня прийти в восемь часов к нему, соберутся и другие товарищи.
Квартиру А. Безыменского не так просто было найти на Плющихе, поэтому я немного запоздал. Небольшая столовая оказалась битком набитой людьми, и это меня сперва озадачило: я считал, что приглашен на ужин, но на столе не было ничего съестного, вокруг него вплотную друг к другу теснились человек пятнадцать. На подоконниках и по углам было, пожалуй, столько же. Похоже, нас пригласили не на товарищескую вечеринку, а на какое-то импровизированное собрание…
Оказалось, что так оно и есть. Тут были Демьян Бедный, И. Кулик, А. Жаров, А. Сурков, А. Прокофьев, М. Светлов, С. Кирсанов и многие другие, с кем я был знаком лично и кого знал только по портретам.
Всех возмущало главное — почему Пастернак или Маяковский? Об этом в основном и вели речь. И только длинная реплика обиженного Демьяна Бедного, говорившего о собственных стихах, показалась мне не совсем тактичной. Выдвигая себя, он фактически отводил второстепенную роль не только Пастернаку, но и Маяковскому. Демьяну Бедному никто из нас возразить не решался.
Неожиданно взорвался всегда выдержанный Кулик. Его и без того бледное лицо побелело, кончики пальцев задрожали. Говоря чуть громче обычного, он заявил, что сводить столь принципиальный вопрос к спору оскорбленных амбиций не пристало коммунистам и что дело значительно серьезнее и глубже того, кого поставили на первое место, а о ком не упомянули вовсе.
Я хорошо помню, что говорил тогда И. Ю. Кулик, потому что, собственно, только после его слов понял все по-настоящему. Если бы речь шла лишь о необъективности критических оценок, говорил, он, это было бы несправедливо по отношению к отдельным личностям. Но попытка противопоставить одних поэтов другим в данном случае является стремлением помешать главной цели апрельского постановления ЦК и самого съезда. Его слова звучали не как укор обидевшимся. Это был урок партийной принципиальности, и все это поняли. Мы единодушно решили, что на съезде выступят А. Сурков и С. Кирсанов и изложат нашу общую точку зрения. И если их выступления прозвучали убедительно и оказались принципиальными, я думаю, в этом большая заслуга И. Ю. Кулика.
4
После эпизода, в котором проявилась неуступчивая воинственность многих рядовых делегатов съезда, хочется привести другой эпизод, указывающий на стремление к примирению «на высшем уровне». Я оказался свидетелем этого эпизода случайно, но то, о чем шла речь, слышал от первого до последнего слова.
Еще до съезда, во время поездки украинских писателей в Ленинград, я подружился с сыном К. И. Чуковского — Николаем. Он познакомил меня со своим знаменитым отцом, и Корней Иванович отнесся ко мне благосклонно.
Как-то во время одного из заседаний съезда я вышел из зала. В просторных кулуарах вдали виднелась одинокая фигура — это был Корней Иванович. И мы вдвоем медленно пошли вдоль пустынного фойе. Чуковский расспрашивал меня о Киеве. И вот когда мы были уже у входа на сцену, в дверях появился А. М. Горький.
Мне показалось, что Корней Иванович сразу как-то сник; он отошел к окну и присел на подоконник, словно рассчитывая на то, что Горький пройдет и его не заметит. Но Алексей Максимович узнал Корнея Ивановича и направился прямо к нему. Он издали протянул руку Чуковскому, а приблизившись, поинтересовался его самочувствием. Чуковский с непонятным мне смущением ответил, что чувствует себя хорошо.
— Почему вы никогда не позвоните? — спросил Алексей Максимович и в глазах его блеснула лукавая усмешка.
— Особых дел нет, а беспокоить просто так… — не очень уверенно пробормотал Чуковский.
— Почему же, беспокойте, — продолжал Горький с той же усмешкой и все еще не выпуская руку Чуковского. — Я помочь могу, так что если будет
