Повесть об Исминии и Исмине - Евматий Макремволит

О, свирепость морских валов, горечью напитавшая мои чувства, о, буря, захлестнувшая морскими пенами мой брачный покой и невесту, о, мое злосчастье, о, противный ветер нашей судьбы, о, колчан, который Эрот опустошил, метя в мое сердце. Увы, любовное пламя, полные кратеры[136] которого Эрот зажег в моем сердце. О, царь Эрот, могущественнейший из всех богов, владыка над душами, мечущий стрелы и увлекающий вместе со взорами сердца, палящий внутренность и в пепел сжигающий души! О, повелитель сновидений, если не всех, то по крайней мере обманных, этот бурный Посейдон изобличает тебя!

Ты предстал предо мной вооруженным, и вот я пронзен стрелами, огненосным — вот у меня горит душа, ты предстал крылатым — я не избегнул и твоих крыльев. Но тебе уже пора воспользоваться своей наготой в противоборстве с Амфитритой[137] и самим Посейдоном. Ведь они, царь, похитили сокровище, которое ты мне доверил, твою Исмину, чью руку ты вложил в мою, они унесли мое богатство. Оставь огонь и стрелы, сложи крылья. Если тебе не угодно, тогда во всеоружии всего этого погрузись в пучину и выведи со дна морского Исмину, одно имя которой заставляет гореть мою внутренность и воспламеняет мне душу.

О, представшие мне во сне услады, о лобзания, легкие касания, объятий сплетения и переплетения и прочие любви измышления! Горе снам, поработившим меня. Все они воистину только посмеялись надо мной.

О, Зевс, прозорливейший из богов, воистину твое зловещее знамение нелживо указало мне на будущее — ведь дева Исмина насильно вырвана из этих жалких рук. Но я не соблюл своих обетов: ведь я клялся богами умереть с тобой, Исмина, и разделить с тобой смерть. Ныне же тебя скрывает мрак, а до того волны жалостно поглотили тебя, а я гляжу на свет, и волны бегут мимо меня. Тебя вручили Аиду[138], меня земле, твои губы, этот полный меда улей, сомкнуты, мои, разверстые страданием, кричат тебе о смерти и, словно ужаленные пчелой, горят от боли. Ты, быть может, будешь корить меня за то, что я забыл тебя, я же, точно души наши слились воедино, выдохну память о тебе вместе с жизнью, вернее донесу ее до подземного царства и до самой реки забвения[139], рыдая горько, жалостно и безутешно».

Так я стенал; слезы лились у меня из глаз и, подобно морю, кипели, волновались и заливали меня.

Посреди всего этого сон незаметно спускается на мои глаза и всецело завладевает мной. И снова ночью я вижу во сне Эрота; Эрот был тот, что нарисован в Авликомиде; он говорит мне: «Радуйся, Исминий».

Я ему: «Но я терплю ужасные муки; ведь сокровище, которое ты вручил мне, твою Исмину и мою деву, этот бурный Посейдон беспощадно похищает из моих жалких рук, взбунтовав все море, подняв все волны. О, владыка Эрот, я видел, что весь род Амфитриты значится у тебя в рабстве и трепещет перед твоей наготой. Спаси же, владыка, из пучины и моря Исмину, деву столь прекрасную, столь юную, столь дышащую любовью, верную твою рабыню, отдавшую и меня, ее любящего, тебе в рабство. Пронзенные твоими стрелами, владыка, мы оба покинули свою отчизну. С внутренностью, горящей твоим огнем, мы не однажды целые ночи бессонно томились;[140] уповая на твое могущество, владыка, мы начали плавание и презрели опасности открытого моря. О, могущество твое или мое злосчастие! Посейдон приводит в волнение все валы, изливает на море весь свой гнев, жаждет весь корабль захлестнуть волнами и Исмину (сжалься над нею, владыка Эрот!) беспощадной рукой (увы!) вырывает из моих злосчастных рук. Но, Эрот, повелевающий всем…».

Тут бог взмахнул окрыленными ногами и, прилетев на самую середину моря, погружается в волны, на дно пучины и вскоре вновь стоит передо мной, держа за руку Исмину, с которой еще струится вода словно ее омыли Хариты[141], и вручает девушку мне. А я, обретя Исмину, пробудился от счастья. Но все это снова были только покорные Эроту сны.

Книга восьмая

В такой радости и блаженстве я проснулся и, напрягая зрение, старался увидеть Исмину, но ее нигде не было. Вместо нее я замечаю на берегу толпу, несчетную толпу эфиопов, диких людей, взглянув на которых, клянусь морем обрушившихся на меня бед, я тут же вскочил на ноги, надеясь, что продолжаю грезить. Но все было явью — они видят меня и, схватив за волосы, с варварской беспощадностью, словно пойманного на охоте зверя, влекут на триеру (она у них стояла на суше, укрепленная на кольях и канатах) и, бросив в трюм, сажают за весло.[142] Затем сталкивают триеру в воду, подобрав все канаты, и корабль веслами окрыляют, множество которых — гордость триер. Достигнув защищенной от ветров и удобной гавани, эфиопы становятся там на якорь, немного подкрепляются пищей и питьем (т. е. хлебом и водой, которые у них были) и ложатся спать, на носу и корме расставив на это время караульных.

Около третьей стражи ночи[143] они встают ото сна, снова окрыляют корабль веслами и выходят из гавани. Приблизившись к какому-то городку и в молчании пристав к берегу, они берут в левую руку щит, правой привычным движением обнажают мечи и, полностью вооруженные, со всех сторон, словно пчелы соты, окружают городок. С варварскими невнятными выкриками вооруженные бросаются на безоружных, бодрствующие на спящих, наносят раны, как дикие звери тащат добычу, разоряют городок и похищают все на своем пути, а заодно и женщин, заодно дев, юношей, мужей, всех, кого варварский меч не обрек Аиду. Когда пираты снесли награбленное добро на триеру и заняли свои места, она поспешно покинула гавань.

В открытом море пираты укрепляют корабль веревками, словно на надежном причале, и начинают делить добычу. Со всех захваченных в плен мужчин, со всех юношей, со всех девушек и женщин эфиопы срывают хитоны, и все они стоят ничем до самого срама не прикрытые и совершенно обнаженные. Корабельный трюм ожидал юношей и мужчин, женщин позор и разнузданность варваров, на девушек же, не знаю отчего, может быть, по какому-нибудь варварскому обычаю, кто-то набросил рваную одежду, их не коснулась своевольная рука и они избегли варварского посрамления.

Так подло обойдясь с женщинами и учинив множество других мерзостей, пираты начали пировать. Стол у них был богатый, а не такой варварский и жалкий, как недавно. Мужчинам, как сказано, был отведен трюм, девушкам — нос корабля, женщины же позорно возлегли вместе с варварами за пиршественные столы. После богатых, как уже говорилось, кушаний и гнусного, подлинно кровавого пиршества они сажают юношей (их было немного) за весла: все, кто был старше этого возраста (о жестокосердие варваров), стали жертвой мечей, а головы их эфиопы бросили в море; женщины постыдно возлежали рядом с пиратами. Триера была приютом бесстыдства и местом кровавого пиршества. Так прошла ночь.