Пещера - Марк Алданов

Муся сама играла эту сонату, думала, что хорошо ее играет, и страстно ее любила. Не нравился ей только финал, она обычно его пропускала. Однако на этот раз ей показалось, что старый пианист играет какую-то, лишь отдаленно ей знакомую, чудесную, изумительную вещь. «Что такое? Ведь я и в мыслях этого не имела!..» — спрашивала она себя, пытаясь разобраться. Она и не подозревала, что так значительно это начальное agitato[66]. И особенно ее поразила тема, над которой она помнила, в ее растрепанной связке, валявшейся слева на крышке рояля, полустертым курсивом, над жирными черными очертаньями нот, было напечатано не совсем понятное и не важное слово: sostenuto[67]. Потом был марш. Муся играла его очень недурно, но теперь ей было стыдно вспоминать о своей игре. А за ним зазвучал финал, тот самый, который, по ее мнению, портил дивную сонату. Она и помнила его плохо. «Да, да, это там было, — думала, замирая, с расширенными глазами, Муся. — Но как же, как же я этого не видела? Ведь это главное!..» Финал у старого пианиста звучал загадочно, насмешливо и страшно, еще страшнее, чем «marche funèbre»[68]. У Муси рыдания подступили к горлу. «Да, разумеется, в этом все дело… Не случайно же он вставил похоронный марш в сонату… Ведь знал же он, что пишет! Он хотел сказать что-то очень важное, большое, таинственное… И значит, никто не понимал до этого старика…» Муся чувствовала, что пианист толкует загадочную сонату, как изображение всей жизни. «Но что же тогда может следовать за „marche funebre“? Какой еще может быть „финал“ после этого? Зачем это было ему нужно? Ведь нельзя было лучше кончить, чем этим гениальным маршем?..» Она слушала с восторгом и с ужасом. Муся понимала, что музыкальность в ней — самое чистое и лучшее, то, что старомодные люди, не смущаясь, называют иногда в ученых разговорах «святая святых».

По дороге, в автомобиле, муж подробно ей объяснял, что эта соната — он называл ее сонатой in В flat minor — отнюдь не принадлежит к лучшим вещам Шопена: настоящее вдохновение в ней сказывается только в марше, к несчастью заигранном на похоронах сановников. Клервилль, видимо, старался рассеять в Мусе предположение, что он не музыкальный человек. Это ее трогало, но и слушать его было ей почти гадко, Муся предпочитала смотреть на своего мужа, — в парадной форме, необыкновенно ему шедшей, она видела его не часто. При всем своем волнении, Муся заметила в концертной зале, что на него смотрели все дамы. Настроения у нее менялись очень быстро. «Да, он красавец, писаный красавец, и надо быть идиоткой или сумасшедшей, как я, чтобы не быть в него влюбленной… Но я все-таки его люблю, хоть это и не о нем сказано в том sostenuto… То, верно, так мне и не дано…» Она сделала вид, что очень заинтересована его объяснениями, и даже спросила, что означает финал сонаты. Муся почти не сомневалась, что ему это известно. И действительно, Клервилль тотчас разъяснил, что финал — очень неудачный — изображает, как осенью сыпятся на кладбище листья. Это объяснение ошеломило Мусю: листья? какие листья? — но Клервилль говорил вполне уверенно, и, видимо, знал совершенно твердо, что в финале изображены именно падающие осенние листья. «Нет, он очарователен!.. Не „sostenuto“, но очарователен…» Муся оглянулась по сторонам, быстро поцеловала мужа и отвернулась к окну, как ни в чем не бывало.

— Très flatté, ma chérie[69], — сказал Клервилль.

Он несколько недоумевал, но был очень доволен.

Толпа была парадная, еще параднее, чем на концерте. Взгляд Муси механически замечал все то, что стоило заметить. У нее мелькнула мысль об изменении фасона будущей новой шубы. «Эту зиму уж доношу котиковую, хоть начали чуть-чуть стираться рукава… А осенью котик на рукавах нужно будет подобрать, и сделаю новую, вот такую, как у этой, — соображала она. — Тысяч пять-шесть, если не у Грюнвальда. Но в сентябре будут свободные деньги… Моего и тут заметили…»

— Мы не опоздали?

— Кажется, приехали минута в минуту.

Впереди парадная лестница точно упиралась наверху в стенной ковер. Меха, мундиры, ливреи и фраки лакеев стеснились слева у огромных, открытых настежь, дверей. «Как нас иногда бывало на балете в Мариинском театре», — подумала Муся. У нее и чувство было то же, что в ту пору на парадных спектаклях: «как хорошо, что удалось достать билет!..» Кто-то сзади наступил Мусе на туфлю повыше каблука и сказал с иностранным акцентом «Pardon, Madame».. Она сердито оглянулась. «Болван этакий! Что, если порвал чулок!.. А уж запачкал наверное… Как в самом деле в министерстве допускают такую давку!..» Толпа медленно подвигалась по большим залам, мимо затянутых красным атласом стен, гобеленов, неестественно огромных каминов с такими же зеркалами, затем свернула вправо, еще стиснулась у двери, тоже неестественно высокой, и стала разливаться в большом зале. «Господи, что тут творится!..» Слева у открывавшихся куда-то просветов были в беспорядке сдвинуты столы, диваны, стулья. «Нет, я все-таки не думала, что в министерстве можно стоять на столах», — успела сказать Муся. Но ее сердитые слова потонули в гуле радостно-возмущенных голосов. Толпа, ободренная беспорядком, напирала, заполняя залу. Муся и Клервилль оказались у бокового стола, на котором еще было место. Клервилль с улыбкой вопросительно посмотрел на Мусю и слегка развел руками, как бы показывая, что он здесь за порядки не отвечает.

— Иначе ничего не будет видно…

Муся растерянно оглянулась. «Да, разумеется, иначе ничего не будет видно! Все полезут на столы, сейчас и места на них не будет… Это глупо стоять на столе… Но что же делать?.. Не стоило тогда доставать билеты…» Она утвердительно кивнула головой. Клервилль очень ловко и бережно подхватил ее и поставил на стол без всякого усилия, — другие мужчины только с завистью оглянулись. «Да, с ним очень приятно… Il a du bon…[70] Стол, кажется, крепкий… Что, однако, если мы обвалимся?.. Не могли приготовить мест!..» — подумала Муся, осторожно ступая по столу вперед. На столе уже образовалось два ряда. Толстая дама окинула недоброжелательным взглядом Мусю и, слегка подвинувшись, сказала, с южным акцентом, своей соседке:

— Второй справа? Это министр финансов Клотц… А вон тот — президент сената Дюбост…

— Теперь будет видно отлично… Итак, после окончания, здесь, — сказал с улыбкой Клервилль и исчез. У него было место где-то среди английских экспертов. Муся, осторожно ступая по столу, продвинулась вперед — и ахнула.

В большой густо раззолоченной комнате, под четырьмя люстрами, стоял огромный стол подковой, крытый зеленым сукном. За столом сидели люди, — все, как показалось Мусе, одинаковые, все седые и лысые, все в черных визитках. Но глаз ослепляли не они. Позади стола, вдоль стены, тремя рядами, расположились офицеры в пышных разноцветных мундирах, от которых за время войны отвык взгляд, — лишь изредка попадался скромный генерал в хаки. Красные, синие, черные мундиры в лентах и орденах пестрели ярким пятном на золотом фоне. «Господи, сколько золота!..» Золото здесь в самом деле было везде: на потолке, на стенах, на часах, на канделябрах, на мундирах. Значит, это и есть Салон Часов… Конечно, вот и часы, какие странные!.. Фигура на них нелепая. Какой это стиль? Кажется, Louis XIII[71]… Ах, как красиво!.. Точно на репинском Государственном Совете!..» В Салоне Часов все было чинно, не то что в зале, предназначенной для журналистов и для публики. «Да, конечно, настоящие там!.. Моего туда и не пустят…» Муся кое-как разбиралась теперь в погонах, — вдоль стен сидели люди поважнее ее мужа. Дам среди настоящих не было. За столом какой-то старичок в визитке старательно налаживал сложный акустический прибор, поднося трубку к уху и снова ее опуская. Другие переговаривались, поглядывая на красную портьеру сбоку. «Ах, как интересно!..» Муся была в совершенном восторге.

— Этот глухой — австралийский первый министр, не помню фамилии, — поясняла дама с марсельским акцентом. — Смотрите, в первом ряду, это маршалы, наши маршалы, — говорила она, называя имена. «Вот что здесь за персоны! — подумала Муся, — да, где уж моему?.. Очень смешной, однако, этот акцент… Я думала, в анекдотах шаржируют…» Она стала присматриваться к лицам. Многие из них показались ей знакомыми, но имен она не могла вспомнить. «Это Бальфур, красивый старик!.. Я видела его в гостинице. Этот тоже кто-то очень известный, но не помню кто… Впрочем, здесь все известные… Но где же Вильсон?.. Видно, его-то и ждут…» — «Ну да. вот она, — сказала неодобрительно ее соседка. — Я вам говорила, что она не пропустит такого случая…»

Из боковой раззолоченной двери в Салон Часов торопливо-смущенно вошла дама в красном платье, в красной шляпе с красным пером. По обеим залам пробежал сдержанный шепот: «Madame Wilson…» Дама поспешно прошла к концу стола, где, против отверстия подковы, чуть в стороне, стояло отдельное кресло. «Она-то не на столе… Все-таки это странно, что ее одну пустили сюда! У всех есть жены, — подумала с легким раздражением Муся, чувствуя, что и ее соседки, и вся публика разделяют эту невысказанную мысль. — Мне на ее месте было бы неловко… Приятно, конечно, но неловко… Платье красивое — кажется, я где-то видела эту модель… Но слишком яркое, и по-моему, ей не по годам… Я думала, она моложе…» — «Говорят, от нее все зависит, он ничего без нее не делает», — сказала одна из дам на столе. — «Le voilà, le bienfaiteur de I’humanité!..»[72] — ответила дама-южанка.