Литературный театр - Л. Зиман

Микрофон. А по поводу тургеневских «Отцов и детей» Толстой писал бывшей незнакомке, случайно встреченной «средь шумного бала», а теперь жене своей Софье Андреевне: «Я не могу сказать тебе, с каким неожиданным удовольствием я это читаю… Если бы я встретился с Базаровым, я уверен, что мы стали бы друзьями, несмотря на то, что мы продолжали бы спорить».

Во время этих слов звучит мотив «Средь шумного бала…» и на сцене танцующие пары. Они застывают, когда звучит фонограмма.

Фонограмма. Искусство не умрёт и не может умереть, как бы там ни старались (с гневом) Чернышевские, Писаревы…

Микрофон. Алексей Константинович Толстой активно участвовал в хлопотах о возвращении из ссылки Тараса Шевченко… вступился за Тургенева, обвинявшегося в сношениях с «лондонскими пропагандистами», то есть с Герценом и Огарёвым, попытался смягчить судьбу ненавистного ему Чернышевского. Именно ему принадлежат слова, обращённые непосредственно к императору: «Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского».

Чтец (мелодекламация).

Двух станов не боец, а только гость случайный,

За правду я бы рад поднять мой добрый меч,

Но спор с обоими досель мой жребий тайный,

И к клятве ни один не мог меня привлечь;

Союза полного не будет между нами –

Не купленный никем, под чьё б ни стал я знамя,

Пристрастной ревности друзей не в силах снесть,

Я знамени врага отстаивал бы честь!

Фонограмма. Александру Второму. Перевод с французского. Что же касается до Вас, государь, которого я никогда не перестану любить и уважать, то у меня есть средство служить Вашей особе, и я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство говорить во что бы то ни стало правду, и это – единственная должность, воможная для меня и, к счастью, не требующая мундира.

Микрофон. А что такое правда?

На сцене три богатыря и служанки сцены.

Богатыри. Ах ты гой еси, правда-матушка!

Первый.  Велика ты, правда, широко стоишь.

Второй. Ты горами поднялась до поднбесья,

Третий. Ты степями, государыня, раскинулась,

Второй. Ты морями разлилася синими,

Первый. Городами изукрасилась людными,

Третий. Разрослася лесами дремучими!

Богатыри.

Не объехать тебя в сто лет,

Посмотреть на тебя – шапка валится.

Служанки сцены. 

Посмотреть выезжали молодцы,

Какова она, правда, на свете живёт?

Богатыри.

 Посмотрели добры молодцы,

Покачали головами удалыми

И вернулись на свою родину.

Служанки сцены.

А вернувшись на свою родину,

Всяк рассказывал правду по-своему.

Богатыри. И поспорили братья промеж собой,

Первый. И вымали мечи булатные.

Второй. И рубили друг друга д смерти. 

Третий. И, рубяся, корились, ругалися

Богатыри. И брат брата звал обманщиком.

Служанки сцены.

Наконец полегли до единого

 Все семеро братьев удалых.

Первый. 

Умирая ж, каждый сыну наказывал,

Рубитися наказывал д смерти,

Второй. Полегти за правду за истину.

Третий. То ж и сын сыну наказывал.

Мимическая сцена – скрещенные мечи.

Микрофон.

И доселе их внуки рубятся,

Всё рубятся за правду за истину,

На великое себе разорение.

Фонограмма. Я понимаю, отчего натуры такие глубоко печальные, как Мольер и Гоголь, могли быть такими комиками.

Рассказчик. Двадцать лет тому назад, когда я спешил по большой дороге в Кириллов, передняя ось моей брички переломилась, и я принуждён был остановиться в имении Артемия Семёновича Бервенковского.

Появляется горничная.

Я попросил, чтоб обо мне доложили хозяину.

Горничная. Ступайте себе в гостиную; только теперь Артемий Семёнович изволит гулять нагишом, так не угодно ли отдохнуть на диване или чего-нибудь покушать? Они скоро воротятся.

Рассказчик. Артемий Семёнович гуляет нагишом?

Горничная. Точно так. Теперь четверть шестого. До шести часов Артемий Семёнович будут гулять; от шести до половины седьмого они изволят кричать, а потом (тяжело вздыхает) они будут заниматься механикой.

Рассказчик. Как? Артемий Семёнович кричит всякий день от шести до половины седьмого: ровно полчаса?

Горничная. Не всегда, сударь; иногда они изволят кричать целый час (Пауза.) Но только в сырую погоду.

Рассказчик. Но разве Артемий Семёнович немного… того? (Вертит пальцем у лба.)

Горничная. Что вы, что вы, батюшка! бойтесь Бога! Что вы говорите… ещё этого нам недоставало… (Уходит.)

Рассказчик садится, закуривает трубку, осматривается. Входит Бервенковский.

Бервенковский. Извините, извините, почтеннейший, что заставил вас так долго дожидаться. Ух, уморился! Представьте себе, почтенный друг, представьте себе, что я этак каждый день осуждён утомляться! Боже мой! что за жизнь, что за жизнь, как подумаешь…

Рассказчик. Но позвольте спросить… для чего вы…

Бервенковский. Для чего?.. Для здоровья, почтеннейший, для здоровья! Человеку нужен моцион, вольный воздух, регулярная жизнь. Сильный крик расширяет лёгкие – это всякий знает, но никто на это не обращает внимания. Когда вы у меня несколько проживёте, мы будем вместе бегать в саду нагишом и кричать: вы увидите, как это полезно.

Рассказчик. Покорно благодарю, но мне никак нельзя остаться у вас долее завтрашнего дня; я так спешу…

Бервенковский. Пустое, почтеннейший, пустое! Мне ещё нужно обо многом с вами потолковать, Вот, например (показывает в зал), что вы скажете об этом?

Рассказчик (вглядываясь). Что это такое?

Бервенковский. А как бы вы думали?

Рассказчик. Мельница?

Бервенковский. Как бы не так! Это, сударь мой, это, сударь мой… коли вы слыхали, всё разные перпетуум мобиле!

Рассказчик. Мне кажется, что перпетуум мобиле значит вечное движение; а модели ваши… стоят неподвижно.

Бервенковский. Вот то-то и штука, они стоят неподвижно, потому что я ещё не отыскал для них удобного движителя… Но дайте срок, у меня здесь (ударяет себя по лбу) сидит такая выдумка, о которой вскоре заговорят в Европе!

Рассказчик. После кофею мы пошли в кухню. Какие-то колёса и шестерни сцеплялись вместе и занимали всю комнату. Три человека вертели огромный цилиндр и приводили в движение железный прут, на котором перед огнём жарился цыплёнок.

Бервенковский. Каково?

Рассказчик. Кажется, механизм немного сложен. Этим бедным поварёнкам, должно быть, несколько тяжело!

Бервенковский. Помилуйте! тем лучше, что тяжело. Моцион, почтеннейший, моцион! О! У меня ничего не забыто, одно истекает из другого. Пока цыплёнок жарится, здесь сбивается масло, а тут рубится зелень. У меня на риге веялка, которая вместе веялка и… орган. Но это ещё ничего; пойдёмте-ка в мою спальню. Что, вы думаете, это такое?

Рассказчик (смотрит). Треугольная шляпа.

Бервенковский. Совсем нет: рукомойник. (Обрызгивает Рассказчика.) А это?

Рассказчик. Пистолет.

Бервенковский. Хорош пистолет! Это чернильница, чернильница, милостивый государь, чернильница. (Хочет выстрелить из «чернильницы», Рассказчик прячется за ширму. Бервенковский его вытаскивает оттуда, сажает на стул, снимает с Рассказчика ботинок и надевает сапог – в это время раздаётся какая-то странная музыка.) Это сапоги с флейточками: как наденешь, так и заиграют…

Рассказчик вырывается из рук Бервенковского, спускается в зал.

Рассказчик (в зале). А потом Артемий Семёнович повёл меня в село и заставил любоваться на крыши, построенные таким образом, что они при первом толчке распадались на части. Это, говорил Артемий Семёнович, сделано на случай пожара. Правда, что во время дождя сквозь крыши эти вода протекает прямо в хаты; но Артемий Семёнович говорил, что это ничего…

Беревенковский (со сцены). Это ничего!.. И свежесть воды, милостивый государь, весьма полезна для здоровья.

Рассказчик. От крыш пошли мы смотреть мельницу, и тут-то изобретательный ум Артемия Семёновича показался во всём своём блеске. Жернова, вместо того, чтобы лежать горизонтально, стояли перпендикулярно; водяное колесо снабжено было каким-то черпательным снарядом, потому что…