Оппозиция его Величества - Михаил Давыдов

Трудностей было очень много, но много было и «доброй воли к трудам». Ермолов пытался облегчить положение солдат, выбивал у начальства деньги на строительство казарм, лазаретов, улучшал питание. Сделать все это было непросто.

Характерный пример. Считая существовавшую солдатскую форму непригодной для кавказского климата, Ермолов был убежден, что ее изменение позволит уменьшить болезни и смертность, и начал ходатайствовать об этом перед Петербургом. «Может быть негодовать будут на меня, что я нахожу некоторые вещи в одежде солдата несвойственными здешнему климату и представляю о перемене их, но я не виноват, что здесь солнце более согревает, нежели у вас, и что здесь природа, если не большим трудам подвергает солдата, то, конечно, совсем другого рода (намек на бесконечную муштру — М. Д.). Я вижу возможность сделать одно постановление для войск по всему пространству России, ибо оно у нас существует, но одной высочайшей воли недостаточно, чтобы оное равно было удобно для Камчатки и (для) Грузии. Вот мое оправдание!», — сообщал он Закревскому. Когда Ермолов встает на позицию вольтеровского Простодушного, это значит, что он весьма раздражен. Вообще же его «артподготовка» ходатайства по данному вопросу так разветвленно аргументирована, а пафос достигает такого накала, что можно подумать, будто речь идет, по меньшей мере, о самовольном походе к Персидскому заливу, а не о том, чтобы заменить солдатский ранец на вещмешок: «На Литейной (т. е. Аракчеев — М. Д.) дадут мне звону за умствования, но я служу Государю и служу немного и собственному имени моему. Не наше дело помышлять об огромной славе, по крайней мере стараться надобно о добром имени!»[73]

Увы, нам трудно оценить гражданское мужество Ермолова в этом случае: ведь это времена, когда царь изменял состав полков в драгунских, например, дивизиях, чтобы обеспечить сочетаемость цвета воротников на мундирах.

Другой предмет забот Ермолова — офицерские кадры. Он опять-таки стремился улучшить быт офицеров, их материальное положение, выводил достойных офицеров из забвения, в котором они находились долгие годы, живя на краю света без продвижения и внимания со стороны Службы. Ермолов резонно спрашивал у Закревского о том, как должны люди, десять лет сидящие в обер-офицерских чинах, смотреть на гвардию, которая «печатает полковников как ассигнации». Письма Ермолова наполнены разнообразными просьбами о тех или иных формах поощрения достойных офицеров и генералов.

Но к его сожалению таких было гораздо меньше, чем нужно. «А небогаты мы славными офицерами!» — эта фраза постоянно повторяется Ермоловым (и его друзьями, как мы увидим). За каждого хорошего офицера он борется, как за своего родственника, рекламирует, «обменивается» при случае с друзьями, стараясь вывести «в люди», причем эту сферу деятельности — дать «Государю отличного слугу» — считает очень важной.

Значимость данной проблемы для армии трудно преувеличить. Огромное войско требовало значительного офицерского корпуса, а подготовленных офицеров катастрофически не хватало. Да и откуда им было взяться, если система военно-учебных заведений воспитывала прежде всего «фрунтовиков». Закревский писал Киселеву, что хорошо, если один из десяти кадетов хоть на что-то годен.

Между тем из плохих офицеров вырастали еще худшие генералы, ибо скверно командовать ротой или батальоном и не знать, что делать с полком, бригадой, дивизией — совсем разные вещи. Тут количество переходит в качество. Ермолов не раз говорил, что одной храбрости для генерала недостаточно, она не заменяет «необходимых дарований». А существовавшая система продвижения по служебной лестнице, которая всегда зависела от «господствующих наклонностей» носителей Власти, выдвигала деятелей, которые, по мнению Ермолова, «оставляют испытателей природы в недоумении, к которому царству они принадлежат».

Ермоловские комментарии к производствам и поощрениям большинства русских генералов, портреты сослуживцев — едва ли не самые яркие строки его писем. Тут его знаменитое остроумие работало на полную мощность. Вот некоторые из его отзывов о генералах своего корпуса: «Здесь есть у меня генерал-майор Тихановский, старый весьма офицер и довольно много служивший, но утомленные службою силы свои нередко укрепляет такими средствами, которые ноги ослабляют… Сжальтесь надо мною, и без него у меня есть генералы, ни на что не годные. Всем смысле особенно рекомендую Загорского, Мерлини, хорош и Пестель (родной брат декабриста — М. Д.). Он поехал в отпуск и лично будет иметь честь представить тебе свою неспособность». «Что ты не утешишь меня переводом Загорского в другую дивизию в Россию? Он престарательный и усердный человек, но здесь надобно поумнее немного… Не подумай, однако же, чтобы я хотел сбыть его с рук, божусь, что нет, и даже я не менее в состоянии хлопотать, чтобы ты перевел Дренякина. Этот не менее глуп, но никак не хочет того чувствовать и умничает от того, что долго квартирмейстерская часть равнодушно смотрела на его неспособность. Избавь меня хоть от этого… Не могу я похвастать и германским рыцарем Пестелем, но он у меня из лучших… Жаль, что нет в нем живости; он также принадлежит к тому числу людей, которых по справедливости уподоблю я Ледовитому полюсу. Мерлини у меня такая редкая… что уже грех кого-нибудь снабдить им и всеконечно надобно оставить у меня, ибо я почитаю в лице его волю Бога, меня наказующую. Есть какие-нибудь тяжкие грехи мои! Представь жалостное мое положение, что я должен еще дать ему бригаду… Истолкуй мне, почтенный Арсений, какой злой дух понуждает вас производить подобных генералов? Не изобрел ли кто системы, доказующей, что генералы суть твари, совсем для войск ненадобные, и что они могут быть болванами для удобнейшей просушки с золотым шитьем мундиров? Это было бы преполезное открытие, которое бы многим простакам доказало, как грубо доселе они ошибались. Сообщи мне о сем для моего успокоения, если то не тайна государственная!»[74]

Подобные мысли совершенно обычны для Ермолова. Доходило до того, что он не отправлял этих генералов к местам службы — «как бы чего не вышло»! Ведь на Кавказе командование бригадами и дивизиями было сопряжено еще и с управлением областями, в которых они дислоцировались. Поэтому Ермолов решил собрать генералов в Тифлисе, а дела вести через толковых офицеров.

Смешно, конечно, читать эти характеристики. Но Ермолову было совсем не до смеха. Ведь каждый из «болванов для удобнейшей просушки с золотым шитьем мундиров» командовал тысячами людей, которые расплачивались своими жизнями за их бездарность в военное время и за пристрастие к муштре или просто равнодушие в мирные годы. Разумеется, генералами становились и люди способные, но гораздо чаще неспособные, потому что их было больше, потому что они отвечали требованиям Системы, потому что у власти были их «братья по духу». Еще в 1815 г. Воронцов убеждал Сабанеева отправить в отпуск, а затем в отставку одного из своих подчиненных: «Позвольте ему ехать, Бога ради. Неужто я бы о сем просил, ежели бы не знал, что присутствие его в дивизии не только не нужно, но вредно?.. Что может быть лучше и счастливее для армии, как избавиться от дряни в генеральских чинах? Неужто этого не понимают и не чувствуют? Мне ли в этом не верят? Так зачем поручают дивизию? Что за манер, что о вещи, не стоющей другого предмета, кроме пользы службы, надо просить мне, как о партикулярной себе милости и всегда ждать отказа? Кому нужнее, чтобы 12-я дивизия была хорошая и всегда поддержала славу оружия нашего? Ведь не мне столько, не графу Воронцову, который может быть переведен и в другую дивизию и куда угодно, и может дома жить спокойно и благополучно. Армии это нужно, Александру Павловичу и отечеству нашему, России»[75]. Воронцов здесь тонко подметил очень важную особенность функционирования бюрократической системы: люди, которые искренне стремятся к пользе «службы», весьма часто воспринимаются как докучливые просители «партикулярных себе милостей». И, конечно, редко поощряются. Ермолов на все лады повторяет: «Не мне делаются отказы, я ведь не для себя прошу, а для Службы».

Увы, за десять лет, с 1815 по 1825 г., положение значительно ухудшилось. Постепенно сходили со сцены герои 1812 г., а на их место чаще всего приходили люди типа Шварца и Клейнмихеля, герои вахт-парадов, строители «зеленых улиц», обитатели «передних». И это, повторимся, было закономерно.

Сабанеев в Бессарабии

У нас все делай и все делай как-нибудь. Нигде столько не марается бумаги и не выдумано столько форм, рапортов, как у нас. Ничто не соображено ни со способностями, ни с силами человеческими. У нас солдат для амуниции, а не амуниция для солдата.

Письма Сабанеева рисуют на первый взгляд образ человека, хотя и нетривиального, но вместе с тем ограниченного. Он как будто полностью погружен в служебные и личные, точнее, материальные дела. Рассуждения, выходящие за рамки этого круга, нечасты. Сабанеев может показаться, что называется типичным или даже образцовым служакой. Отчасти это так и было, но с той поправкой, что его отношение к службе тогда не считалось образцовым в высших сферах.