Оппозиция его Величества - Михаил Давыдов

Так, Вигель пишет, что ближайшие сотрудники Воронцова (его штаб, или «двор») «ужасно как либеральничали». По терминологии Вигеля, это если не революционность в нашем смысле, то, по крайней мере, оппозиционность. О том, что «двор» Воронцова отличался весьма либеральными взглядами, пишет и Михаил Бестужев, участвовавший в перевозке части корпуса Воронцова из Франции в Россию. Моряки, говорит он, всегда трудно сходятся с новыми людьми, а уж тем более с пехотинцами. «Но тут было противное. Большая часть даже из самых дубиноватых офицеров… все они утратили этот вечно присущий русской армии солдатизм и либеральничали. Тем более этот дух проявлялся в высшей иерархии корпуса Воронцова, между офицерами его штаба, с которыми мы очень сблизились… Понятно, почему весь этот корпус, по возвращении его в Россию, был раскассирован».

Нельзя в связи с этим не вспомнить и загадочной поездки М. А. Фонвизина в 1817 г. к Воронцову, у которого он провел несколько месяцев. С. В. Житомирская и С. В. Мироненко справедливо, на наш взгляд, пишут, что выяснение этого вопроса могло бы пролить свет на историю раннедекабристских организаций[67]. В корпусе действовала масонская ложа, деятельность которой, возможно, следует поставить в один ряд с приведенными выше фактами.

Какова же позиция самого Воронцова по отношению к «либеральничанью» своего окружения? Ясно, что в таких случаях командующий не может не задавать тон, не стимулировать, по крайней мере, тех или иных настроений у сотрудников влюбленного в него штаба. Его позиция тут решающая. Это подтверждает, в частности, обмен мнениями между Киселевым и Закревским, состоявшийся в июле-августе 1819 г. Киселев пишет, что не понимает, «почему опорочили до такой крайности войска, из Франции возвращающиеся». Он осмотрел Якутский полк и остался им очень доволен по всем статьям, включая «нравственность солдат», и надеется, что этот полк будет одним из лучших во 2-й армии. Киселев долго беседовал с бывшим начальником штаба Воронцова Понсетом, который «согласился, что Воронцов не прав во многом и особенно в том, что полагал геройством не скрывать пренебрежения ко всему, что свыше приходило, и порочить явно все постановления, которые по званию своему обязан представлять не на посмешище, но на уважение подчиненных своих, либо не служить!» Закревский отвечал: «Корпус французский более не нравится по наговорам, чем по настоящему делу. Привычка осуждать свыше присланное — это дурно, и сам, конечно, граф Воронцов много зла сделал как себе, так и корпусу. Были приятели, которые все слушали и переносили, кому следует»[68].

Это сообщение во многом объясняет причины весьма настороженного отношения Александра I к Воронцову. После 1818 г. тот практически оказался не у дел, пока в 1823 г. не стал преемником гр. Ланжерона на посту Новороссийского генерал-губернатора. Воронцова два раза обходили производством в полные генералы. Награда за успешное завершение миссии во Франции — орден Владимира 1-й степени — не соответствовала уровню решенной задачи (орден был весьма престижный, но Александр I награждал им иногда за успешный смотр), тем более, что в 1815 г. Михаилу Семеновичу намекали, что чин он получит. Вдобавок корпус был расформирован, что также неслучайно. С точки зрения военной такой шаг был едва ли разумен; скорее всего, возобладали политические мотивы. Более того, 10 полков из корпуса были отправлены к Ермолову из Франции в Закавказье, в этом легко усмотреть тонкую издевку. Причем полки были расформированы и поротно присоединены к ермоловским полкам. И данное решение в контексте вышесказанного имеет определенное толкование: царь стремился максимально раздробить «избалованные» части корпуса, нужно полагать для того, чтобы побыстрее выветрился «французский» дух. Характерно, что бывшие воронцовские солдаты и даже целые роты в Кавказском корпусе имели репутацию «испорченных».

Итак, ясно, что в рассматриваемый период Воронцов занимал весьма либеральные позиции, особенно на фоне настроений высшего эшелона бюрократии. Упоминание его имени в контексте выбора главы будущего правительства не выглядит совершенно искусственным. Словом, здесь есть над чем задуматься.

Ермолов на Кавказе — I

В апреле 1816 г. Ермолов был назначен главнокомандующим в Грузии, т. е. командиром Отдельного Грузинского корпуса и главнокомандующим в Грузии и Астраханской губернии. Одновременно было объявлено о том, что он поедет послом в Персию. В декабре 1816 г. он прибыл в Тифлис. Началось его десятилетнее «проконсульство» на Кавказе.

Вопреки укоренившемуся мнению, согласно которому это назначение было своего рода ссылкой, куда его отправили происками Аракчеева и Волконского (два злейших врага вдруг объединяются, и зачем?), якобы ужасно боявшихся растущего влияния Алексея Петровича на Александра I, который будто бы тоже его боялся, но уже априори (неясно, отчего же тогда росло влияние?), сам Ермолов так не только не считал, но, напротив, мечтал об этой «ссылке». В феврале 1816 г. он писал Закревскому, помогавшему получить ему это место через Волконского: «Поистине скажу тебе, что во сне грезится та сторона (Грузия — М. Д.) и все прочие желания умерли. Не хочу скрыть от тебя, что гренадерский корпус меня сокрушает и я боюсь его… Не упускай случая помочь мне и отправить на восток»[69]. А в мае 1816 г. Ермолов сообщал Воронцову, что готовится ехать на Кавказ: «Вот… исполнившееся давнее желание мое. Боялся я остаться в гренодерском корпусе, где бы наскучила мне единообразная и недеятельная служба моя. Теперь вступаю я в обширный круг деятельности. Были бы лишь способности, делать есть что! По справедливости могу назваться балованным сыном счастия»[70].

Ермолов не был новичком в этих местах. Еще в 1796 г. он участвовал в Дербентском походе Зубова. (Может быть, именно Ермолов выпустил последнее ядро в многобатальное царствование «Матушки»! Во всяком случае, одно из последних — уж точно.) Кавказу еще долго предстояло оставаться страной мифической, легендарной, почти такой же легендарной, как Индия. О нем как бы забыли в то эпическое время, когда решались судьбы Европы. А на Кавказе с 1805 г. шла долгая и тоже «забытая» война с Персией, которая, несмотря на недостаток сил, окончилась победой малочисленных русских войск под командованием героического Котляревского. В 1813 г. был подписан Гюлистанский мир (Ермолов должен был закончить территориальное разграничение по этому договору).

Сумрачно-кокетливое, но от того не менее внушительное наименование «Проконсул», распространенное тогда среди приятелей Ермолова, вполне соответствовало его положению. Он получил власть над обширной территорией от Кубани до Волги и от степей Северного Кавказа до Эриванского ханства. На этой древней земле обитали десятки народов, многие из которых имели тысячелетнюю историю и традиции, отношения между ними были очень непростыми. Здесь был узел острых противоречий — национальных, религиозных, социальных и, наконец, межгосударственных. Россия бралась их разрешить.

Можно думать, что Ермолов до прибытия на Кавказ и сам не осознавал реального масштаба задач, стоявших перед ним. Но энтузиазм незнания, огромное самолюбие не позволяли ему признаться в этом, если не считать сетований на свою неспособность, обычных для наших героев и не только их. В первом письме из Тифлиса в Париж он пишет Воронцову: «Беспорядок во всем чрезвычайный. В народе врожденная к нему наклонность, слабостию многих из предместников моих ободренная. Мне надобно употребить чрезвычайную строгость, которая здесь не понравится… Наши собственные чиновники, отдохнув от страха, который вселяла в них строгость славного князя Цицианова, пустились в грабительство и меня возненавидят; ибо также и я — жестокий разбойников гонитель. Я не в состоянии заменить их лучшими, следовательно, верных помощников иметь не буду». Что касается русских офицеров, то «половину оставшихся надобно удалить, ибо и самое снисхождение терпеть их не в состоянии. Необходимы меры весьма строгие. Они не заставят любить меня»[71]. Таким образом, главное средство для приведения дел в порядок — строгость, строгость и строгость. Это относилось, как можно видеть, не только к местным жителям, но и к непосредственным подчиненным Ермолова.

Едва ли не главная проблема для Ермолова — войска Грузинского корпуса.

«Обстоятельно вникал я в образ жизни войск… Нимало не удивляюсь чрезмерной их убыли. Если нашел я кое-где казармы, то сырые, тесные и грозящие падением; в коих можно только содержать людей за преступление; но и таковых немного, большею частою землянки, истинное гнездо всех болезней, опустошающих прекрасные здешние войска. Какая тяжкая служба офицеров, какая жизнь несчастная!»; «провиантсткая часть с ума сводит. В магазинах нет ничего»; «кроме славного Котляревского все прочие (полковые командиры — М. Д.) обзавелись хуторами, табунами и хозяйством, а полкам оттого ни малейшей нет пользы», — писал он Закревскому[72].