Концерт. Путешествие в Триест - Хартмут Ланге

Сказав то, что он хотел, и помедлив немного, поскольку не сразу понял, помогли ли эти слова фрау Альтеншуль — она смотрела отрешенно куда-то поверх него, — Шульце-Бетман кивнул Либерману, надел шляпу и покинул особняк.

После того как замок щелкнул, фрау Альтеншуль промолвила:

— Он хотел меня утешить. Левански не вернется.

Либерман хранил молчание. Гостиная была слабо освещена, дополнительный свет поступал только из прихожей. Оба они — фрау Альтеншуль, сидящая на стуле в центре комнаты, и Либерман на канапе — в этом мире теней казались окаменевшими фигурами.

Фрау Альтеншуль думала о той автомобильной прогулке с Левански: как они, выехав далеко за пределы Берлина, едва не добрались до знаменитого болотистого луга за Нойруппином. Как на обратном пути он с горячностью рассуждал, что не смерть, а рождение является главным событием, к которому человек остается привязанным раз и навсегда.

— Я никому не прощу убийство человека, — решительно заявила она. — Все, что случается с человеком в жизни, — необратимо. Предположим, Шульце-Бетман прав насчет Левански, — продолжила она свою мысль, — прав в том, что тот навсегда останется молодым и ни за что, даже на секунду, не обретет мастерства, свойственного зрелому человеку, тогда, может быть, ему и вправду лучше было исчезнуть.

Либерман подошел к подруге, собираясь мягко положить ей руки на плечи, как часто делал в подобных случаях, но в этот раз она показалась ему такой неприступной, что он предпочел не мешать ей думать.

Либерман вернулся к себе на Парижскую площадь и, поднимаясь по металлической лестнице в ателье, вдруг почувствовал себя виноватым в том, что оставил женщину одну. Но какими словами он смог бы поднять ей настроение? Что ей следует надеяться на продолжение традиции вечеров, хотя никто не хочет к ней приходить? Что он будет рядом с ней — если она того захочет, даже с бокалом шампанского в руке, — до тех пор, пока Левански вновь не объявится?

Либерман вошел в ателье и внезапно ощутил, до чего невыносим ему стал вид этого пустого просторного помещения, заставленного мольбертами и прочими принадлежностями живописца. Он увидел, что, уходя, забыл закрыть окна. Было зябко, он сел. Старика охватила тоска по чему-то неосуществимому, и он вспомнил, что нечто подобное уже было, но тогда — обстоятельства стерлись из памяти — он слушал реквием Моцарта, и музыка наполняла его, умиротворяя и примиряя со всем, что есть в мире. Ему захотелось опять послушать эту удивительную музыку.

«Надежда есть, — подумал он, — это бесспорно. Должна быть. Завтра — раньше не позволяет приличие — я опять зайду к фрау Альтеншуль и скажу ей, что для ее чрезмерных волнений нет серьезных оснований».

Эта мысль окончательно завладела им.

14

А что же Шульце-Бетман?

Его манили цветущие каштаны. Он решил воспользоваться этим поздним вечером для прогулки, и вот в компании с Клефеновом они сначала прошлись по Фриденау, затем не спеша дошли до Штеглица[15] и наконец вышли к Ботаническому саду. Стояла теплая погода, и на улицах было много народу, потому Шульце-Бетману приходилось выбирать окольные пути, дабы не сталкиваться с толпой. Он предложил Клефенову отбросить ложные соображения о приличиях и снять китель, но тот, поблагодарив, заявил, что показываться на людях в одной рубашке не в его правилах. Клефенов казался ниже Шульце-Бетмана, правда, плечистее и все время старался держаться на полшага позади своего спутника — какая-то мысль неотступно терзала его.

Порой это тяготило Шульце-Бетмана, особенно в те дни, когда Клефенов, словно равнодушный к пряному вечернему воздуху и молочной луне, вынуждал его говорить на самые неприятные темы, например, почему так получается, что человек, всю свою жизнь приверженный высоким идеалам, в конце концов оказывается подлым убийцей, и можно ли заблаговременно раз и навсегда избавить его от вероятности такого превращения?

Сегодня у Шульце-Бетмана было приподнятое настроение, и он попросил своего приятеля идти не на полшага позади, а рядом и чтобы тот наконец-то держался свободно и непринужденно, как принято, когда прогуливаются и болтают два человека.

Клефенов ответил, что для него это невозможно. И пояснил: понятно ведь, если он так обошелся с человеком, то теперь, находясь рядом с ним, должен испытывать по меньшей мере смущение.

Они вышли на Вильгельмштрассе. Здесь росли древние деревья с необъятными кронами и цветами, похожими на канделябры, на которые Шульце-Бетман не мог наглядеться. И все же он поинтересовался у Клефенова, почему бы тому при виде этой красоты не выбросить из головы раз и навсегда его извечную печаль. Клефенов смущенно улыбнулся, но не нашел, что ответить.

В Ботаническом саду они взобрались на пригорок, обсаженный хвойными деревьями. По земле стелился туман, а по дороге перед ними, ослепляя друг друга фарами, беспрерывно сновали автомобили. Шульце-Бетман заметил, что его приятель сегодня как-то особенно напряжен. Писателю захотелось сказать ему что-то утешительное, объяснить бессмысленность постоянного самокопания в надежде найти смысл в коварных перипетиях судьбы. Хотя бы вот так:

«Вы убивали и, как всякий убийца, разумеется, виновны. Однако вина, мой друг, несет в себе великую возможность искупления. Тот, кто не жаждет искупления, достоин презрения. Но ваше раскаяние столь искренне… Вы можете позволить себе иногда забыться, созерцая цветущие каштаны».

В северной части небосклона Большая Медведица медленно клонилась к горизонту. Ее контур четко и ярко вырисовывался на фоне темного неба, подавляя своими размерами. Однако Клефенову было не до Большой Медведицы. Спустя час созвездие скрылось за городскими крышами.

Путешествие в Триест

новелла

У каждого своя смерть.

1

Однажды профессор Монтаг, бог весть почему, почувствовал вдруг, что в мире произошли решительные перемены. Но какие! От нечаянного прозрения на душе было радостно. Он улыбался, ожидая врача в комнате, где стояли кровать и множество приборов. Одевшись, он подумал, что врач, наверное, придет позже обычного. Профессор Монтаг встретил его приветливо, правда, держался несколько отстраненно и по окончании визита попрощался точно так же радушно. Врач, по своему обыкновению, говорил с ним серьезно и подчеркнуто учтиво, отметив, что шрамы от последней операции могли бы затягиваться и побыстрее, ведь прошло без малого восемь недель. Тем не менее это обстоятельство его не сильно огорчило, ибо время, по его мнению, было лучшим лекарем.

— Как поживает ваша супруга?

— Хорошо, даже очень, — ответил больной и стал болтать о том, что сейчас, в середине июня, самое время готовиться к отпуску, что в этот раз надо бы поехать на Сицилию или на худой конец — ради детей, конечно, — просто куда-нибудь к морю. Сам-то он предпочел бы Рим, уверял профессор Монтаг, да если бы задержаться там подольше…

Почтительная улыбка врача и само присутствие этого человека, который, как и сам профессор, был весьма знаменит, создавали у него ощущение собственной значительности, может быть, поэтому он не обратил внимания на нахмуренный лоб своего собеседника.

— Кстати, не будет ли все это для вас слишком большой нагрузкой?

— Ни в коем случае. У нас билеты на Верди в Вероне, было бы жаль сдавать их.

Во второй половине дня профессор Монтаг спасался от духоты на террасе собственного особняка и попивал минеральную воду. Точнее сказать, он в первую очередь пытался насладиться холодом, исходившим от большого стакана, который держал обеими руками.

«Опять холодильник забит этими яствами, — подумал он, — хотя она знает, что они не для моего желудка».

Не в силах продолжать долго в таком же духе, он скоро смирился: «Ну да бог с ними, нельзя же раздражаться по всяким мелочам». С этой мыслью он откинулся в плетеном кресле и разом осушил стакан. Он смотрел в небо, обрамленное кронами гигантских ясеней и каштана, и дивился, отчего у него раньше ни разу не возникало ощущения, будто он глядит на голубое пространство сквозь окно. Вверху, словно тени, сновали неугомонные ласточки, однако профессор не хотел замечать собиравшейся над городом грозы.

Да-а, терраса, деревья с их раскидистыми ветвями и непроницаемой листвой — бездонный мир зеленых полутеней, и эта приятная свежесть мхов и папоротников! Профессор, без кровинки в лице, здесь переносил измучившую его жару чуть легче. На мгновение его даже одолел соблазн поразмыслить над последними словами врача. А что он, собственно, говорил? Не переутомит ли его в конечном счете поездка на юг.

«Нет, — решил профессор Монтаг, — когда такое бывало, чтобы на семестровые каникулы мы не затеяли что-нибудь этакое. А об этой поездке я давно мечтал».