Нерон - Д. Коштолани

Детей у них не было. В праздник Луперкалий, когда бесплодных женщин били кожаной плетью, император велел вывести ее на улицу и сам верховный жрец коснулся ремнем ее бедер. Однако и это не помогло.

— Она бесплодна и меня делает бесплодным, — говорил Нерон.

Он еще не знал женщин, изведал лишь безрадостные поцелуи Октавии и ее бестрепетные объятия. Он был убежден, что она уссушает его талант; от ее ледяного тела словно застывает воздух, и она гасит его пламя, которое из-за ее присутствия ни разу не могло разгореться. С неудовлетворенной душой император призывал страсть. Думал о любви, которая освободит в нем то, что до сих пор оставалось скованным; жаждал истомы и волнующих порывов, которые претворились бы в музыку стиха. Что могла дать ему Октавия?

Он чувствовал себя одиноким.

Зодик и Фанний ему уже надоели. Они постоянно повторялись и к тому же беззастенчиво его обманывали.

Он тосковал по иному обществу. Ему хотелось быть окруженным нарядными, красивыми, остроумными юношами, которые могли бы развлечь его и поднять его настроение.

Секретарь Нерона грек Эпафродит сумел с чутьем художника создать ему избранный круг, проявив свой вкус, словно искусный повар при составлении изысканного меню. Он собрал людей, благотворно дополнявших друг друга: писец Нерона Дорифор олицетворял собой красоту; бесстрашный моряк Аницет, бывший некогда воспитателем императора, являл собою суровое мужество; Коссиний неподражаемо рассказывал анекдоты; стихией Сениция была вино, а родственник Сенеки Серений умел чутко внимать чужим речам; он был тем безмолвным слушателем, который незаменим в обществе, обретая право на свое присутствие самопожертвованием, преданностью и пассивной отзывчивостью. Отон представлял собою остроумие и был задорным и милым покорителем женщин; он пересыпал блестками ума рассказы о своих приключениях в двух частях света.

Среди этих людей император чувствовал себя хорошо, общение с ними было ему приятно. Их изысканные манеры скрашивали грубую действительность. Они никогда не интриговали друг против друга, как это делали писатели. В их концепции жизнь казалась Нерону приемлемой. Особенно по душе был ему квестор Отон, происходивший из знатного консульского рода; он был эпикурейцем, наслаждался жизнью и полными пригоршнями бросал во все стороны деньги. На губах его играла сытая улыбка. Он часто передавал двусмысленные шутки, слышанные им от веселых приятелей или комических актеров. В еде и вине он соблюдал меру, но в любви аппетит его был ненасытен. Он ошеломлял Нерона альковными сплетнями и перечислением своих возлюбленных, среди которых были и молоденькие девушки и опытные женщины. Он покорял почтенных супруг сенаторов и скромных жен пекарей и сапожников, причем мужья-рогоносцы в своей очаровательной невинности ничего не замечали.

Однажды Эпафродит привел женщин. После трапезы, когда Нерон и его друзья откинулись на подушки, их окружила вереница красавиц. Среди них были и всем известные доступные «девицы», и знатные патрицианки, получившие тайные приглашения.

Нерон равнодушно оглядел этих женщин и остановил взор на сидевшей в отдаленном углу рабыне; она не была ни грустна, ни весела, и не старалась ему понравиться, как все другие гостьи, домогавшиеся его благосклонности. Взгляд ее был устремлен вдаль, и она дышала спокойствием, каким бывает исполнена плодоносная природа.

Нерон подозвал ее. В ее объятиях он познал давно желанное упоение и живительную страсть. Когда потом он увидел Октавию, он почувствовал удовольствие от сознания нанесенного ей унижения.

Других радостей любовь ему еще не дала. Он любил женщину, лишь пока видел ее перед собой. Затем он ее забывал. Если же вспоминал о ней, то мыслил ее лишь как существо, дарящее удовлетворение. Его чувство к женщине питалось только настоящим, не зная ни прошедшего, ни будущего.

— Неужели это и есть любовь? — спрашивал он Эпафродита. — Где же восторженные слова? Отчего мое чувство не исторгает у меня ни стонов, ни слез, как у других поэтов?

Нерон был неразлучен со своими друзьями, и его постоянное присутствие начало их утомлять. Император боялся оставаться один.

Насколько он когда-то любил одиночество, настолько теперь страшился его. Он желал постоянно слышать человеческие голоса: и собственный и посторонние. Только бы не наступила тишина!

Эпафродиту приходилось провожать его в опочивальню и, сидя у его изголовья, беседовать с ним, пока он не засыпал.

XV. Женщина в зрительном зале

Нерон часто посещал театр. Однажды он отправился с Эпафродитом и Парисом в театр Марцелла.

Он занял ложу, наиболее близкую к оркестру и сцене.

Театр был переполнен. Все три яруса были наводнены народом: крепкоголовыми римлянами, с нечесаными черными, щетинистыми волосами, жесткими как проволока; римлянами, вскормленными волчицей…

При входе императора они вскочили; несметное множество рук протянулось вперед в знак приветствия. Толпа выкрикивала имя Нерона, и он чувствовал себя счастливым, оглушенный ее ревом. Он поднял руку по направлению к галерее; в ответ рев удесятерился. Приветствовав народ, Нерон опустился на лежанку. Рядом с ним расположились Парис и Эпафродит.

Представление состояло из отдельных разрозненных номеров. Время мифологических трагедий уже прошло. Давались короткие фарсы для увеселения народа, ставились двусмысленные пантомимы и под аккомпанемент флейты исполнялись песенки.

Публику не интересовали большие постановки.

Представление началось. Выступили два актера. Один изображал толстяка, другой заморыша. Они обменивались ругательствами сомнительного остроумия и показывали друг другу язык. Наконец, они сцепились и перекувырнулись. Галерея неистовствовала. Зал сотрясался от смеха.

— Скучно! — проговорил император, — все одно и то же. Что в следующих номерах?

Парис, в этот вечер не выступавший, сообщил Нерону программу.

— Не ожидается ничего интересного. Антиох и Тэрпний исполнят песню под аккомпанемент арфы. У каждого из них свои приверженцы. Оба лагеря более или менее равны, но плохо сорганизованы.

При появлении Антиоха раздались рукоплескания и свистки. Обе стороны усердствовали. Наконец, водворилась тишина.

— Что дальше? — спросил император.

— Мимическая сцена. Затем выход Памманеса. Но бедняга уже стар: хотя он и просиживает целыми днями у дантиста, зубов у него становится все меньше и меньше.

Декорация пантомимы изображала гору с речкой. Толпа аплодировала, Действие разворачивалось в обычных рамках. Появилась Венера, а за ней следом Вулкан, вооруженный с головы до пяток. Для забавы зрителей он принялся щипать голую богиню.

Нерон поднял решетку ложи и, отвернувшись от актеров, стал рассматривать публику.

Он видел перед собой живой Рим, грубый, невзыскательный город, требовавший лишь смеха. В полукруглом зрительном зале теснились вспотевшие люди, мужчины и женщины. Было много легионеров, коротавших свой досуг в обществе прильнувших к ним девиц.

В партере, в рядах патрициев, Нерон обратил внимание на одну женщину. Она смотрела на императорскую ложу.

— Кто это? — спросил он.

— Разве ты ее не знаешь? — ответил Парис, — она здесь бывает каждый вечер. Это Поппея Сабина.

— Жена Отона!

Женщина как будто заметила, что речь идет о ней. Она тотчас же отвернулась и устремила взор на сцену.

Прозрачная вуаль, покрывавшая верхнюю часть ее лица, оставляла открытыми лишь подвижные губы, ярко выделявшиеся под тенью легкой ткани.

— Поппея! — повторил Нерон. — Это означает — кукла, маленькая игрушка. Как странно!

Он остановил на ней взгляд. Она спокойно и ровно дышала. Ее маленькие округленные груди, казалось, пробуждали истому и негу. У нее были беспомощные руки и детски-нежный подбородок. Ее красота манила, как горький, пьянящий напиток. Ее волосы были не густы. В них также была разлита какая-то слабость и грусть… Волосы необычно янтарного цвета…

— Она словно дремлет или томится, — заметил Нерон.

— Ее мать любила актера и покончила с собой, — сказал Парис. — Она тоже была знаменитой красавицей; она сводила с ума всех римлян.

Поппея Сабина слегка наклонилась вперед. Внезапно, словно вкладывая в этот жест особое значение, она откинула вуаль. Движения ее были полны чувственности.

— Неужели она всегда так бледна? — спросил Нерон, когда она открыла лицо.

Тонко очерченный нос и те неправильности, которые, вместе взятые, сливаются в маняще-таинственную красоту, составляли главное очарование Поппеи. С нее нельзя было бы ни писать картину, ни ваять статую. Слишком непостоянно и неуловимо было выражение ее лица. Губы, в которых на первый взгляд читалась какая-то горечь, казались затем то угрожающими, то бессильно-молящими. В серых глазах чутко спал хаос грез. Тонкое тело было трогательно миловидно.