Привет с того света - Валерий Суси

Агриппа, почти, не упоминал о том впечатлении, какое произвели на Рим казни "заговорщиков" и их "сообщников", залившие кровью каменистую почву Иудеи, долины Галилеи и бесплодные самарийские земли. "Твоя решительность в борьбе с врагами Рима оценена Октавианом". Агриппа ограничился только этой одной фразой, но и ее было достаточно, чтоб понять - угроза миновала!

Семнадцатый год Николай жил в Риме. И все эти годы, только, две вещи занимали его по настоящему: наука и... император! Науку он любил, императора - обожал!

Семнадцать лет тому назад, после сражения при Акции, когда исход войны ни у кого уже не вызывал сомнений, он вышел из дворца, купил на окраине Александрии коня и навсегда покинул Египет. Он знал, что Иудейский царь недоволен им, но, тем не менее, прямиком, отправился в Иерусалим.

Ирод встретил его настороженно и молча принял объяснения. В душе он уже не таил злобы и был хорошо осведомлен о его болезни, послужившей причиной бездействия. Но, именно, сейчас он приводил в исполнение свой план "раскрытия заговора" и кровь, уже, вовсю била фонтаном. Ирод был возбужден и, как никогда, мнителен. Придуманный им самим "заговор", временами, казалось, существует действительно. Любопытный и внимательный Николай, оказался, очень не кстати, во дворце.

Первое, что пришло в голову Ирода, было - отправить Николая, немедленно, в Дамаск. Но следующая мысль заставила его промолчать и не спешить с решением. "А что, если его направить в Рим?" - подумал он, - "Он подтвердит, что я посещал Александрию с единственной целью - собрать достоверные сведения о военной силе Клеопатры; он расскажет о том, как царица пыталась склонить меня к измене, но я не поддался на уговоры и не выполнил ничего из того, о чем она просила. Наконец, он подтвердит и будет в этом сам заинтересован, что ни один корабль, сошедший с верфи в Дамаске не оказался среди кораблей Антония и Клеопатры".

Ирод взглянул на тщедушную фигуру Николая, потом перевел взгляд на его, морщинистое не по годам, лицо. Глаза Николая блестели. "Да, он сумеет рассказать все, именно, так, как это сделал бы я сам. Он - сумеет!"

Вечером, продолжая обдумывать судьбу Николая, Ирод пришел к выводу, что того выгодно, вообще, оставить в Риме на какое-то время. "Кто лучше, из тысячи незаметных подробностей, сможет составить цельную картину римской политики и проникнуть из видимого в невидимое?"

Семнадцать лет тому назад Николай прибыл в Рим, то ли, в роли дипломата, то ли, в роли - тайного агента Ирода. Он не испытывал враждебности к римлянам, которая была присуще его соплеменникам, многие из которых презирали латынь. Вникая в философские труды греков, анализируя ход истории, религиозные различия, он сделал для себя ряд открытий, которые бы потрясли царя Иудеи, лишили бы его родительского благословления и обрекли на участь изгоя.

Николай все более и более утверждался в мысли, что Бога - нет! Одного этого было достаточно, чтоб превратиться в глазах Ирода и собственного отца в заклятого врага иудейского народа! Кроме того, он приходил к выводу, что сильный Рим выгоден всем государствам средиземноморья. Империя - как щит против врагов с Востока и Севера. Он не пугался своих "преступных" мыслей и с удовольствием обсудил бы их с единомышленниками. Но где их взять, единомышленников? Людей, способных свободно перешагивать через догмы?

Таким человеком оказался... император!

Август Октавиан принял его в своем доме, выстроенном на склоне Палатинского холма, почти, примыкающего к дворцовым стенам. Дом возвели совсем недавно, используя в изобилии мрамор, входящий в моду.

Октавиан был весел, легок и строен. Пурпурная тога переливалась в лучах заходящего солнца, словно, в тон его золотистых волос, уложенных аккуратно, волосок к волоску. Запомнилось чистое лицо Мецената, благородная осанка Горация и могучая грудь Агриппы, выпирающая через упругую кожу кирасы.

- Ирод сделал гораздо больше того, что мы от него ожидали! Если б не его вездесущие и отвага (при этом Октавиан широко улыбнулся), то нам, пришлось бы, туго - при Акции! Но почему так запоздали корабли и появились тогда, когда наш друг Агриппа уже не нуждался в них?

- К сожаленью, император, ветер не позволил развить необходимую скорость.

- Ветер? Силы природы способны разрушать города, способны потопить флот, но они не способны воспрепятствовать человеку достигать цели.

- Может быть, Боги встали на пути кораблей? - осторожно спросил Николай, заинтригованный рассуждениями императора о силах природы и искушаемый желанием продолжить двусмысленный разговор.

Октавиан изучающе посмотрел прямо в глаза, в зрачки, иудея.

- Похоже, друг мой, что ты и сам не веришь в то, что, только что, произнес. Уж не хочешь ли ты, в первое знакомство, проникнуть так глубоко в мысли императора, как это не удалось еще сделать моим друзьям, долгие годы находящимся при мне неотлучно? - он повел рукой в сторону Мецената, Горация и Агриппы, с интересом следящих за беседой.

Николай, однако, нисколько не смутился и не испытал никакого страха.

- Твои мысли, государь, заняты государственными делами. Мои же испорчены абстрактными рассуждениями и похожи на птичек в вольном небе! Никогда не предугадаешь их беспорядочный полет!

- Тогда, тебе будет интересно поближе узнать Горация! Он, то же, напоминает птичку, которая, часто, парит в небе и не замечает земли.

- Государь! Один мой глаз всегда устремлен на землю, чтоб видеть тебя! - отозвался, с поклоном, Гораций.

- Льстец! Великому поэту не подобает быть льстецом! Другие должны льстить ему!

- О, нет, государь! Это не лесть! Это восхищение тобой, которое я не в силах скрывать!

- А вот, этот, посланник мудрого Ирода, не любит льстить. Это видно по его глазам.

- Лесть и, правда - оскорбительна! И для того, кто льстит, и для того, кто принимает лесть!

Октавиан снисходительно улыбнулся, но с того вечера в нем пробудился интерес к Николаю. И чем больше он с ним общался, чем больше вслушивался в то, что говорит Николай, тем больше догадывался о том, о чем он - не говорит. Их разговор состоял из многочисленных намеков, недосказанностей, символов, вызывающих недоумение у окружающих, но хорошо понятный им обоим. В скором времени Октавиан включил Николая в свою свиту и уже не отпускал далеко. Агриппа в письме Ироду написал правду: император, действительно, так привязался к мудрецу, что, потеряв его из виду, тут же посылал его разыскивать.

В свою очередь, Николай, впервые встретил человека, который, казалось, совершенно свободен в своих мыслях и, в глазах которого, нетрудно было уловить иронию, когда речь заходила о богах. Через полгода он уже не сомневался, что император, почтительный в отношениях со жрецами, приносящий щедрые пожертвования, всего, лишь, исполняет свой императорский долг. Позволить себе заговорить об этом Николай не мог, а Октавиан, иногда, приблизившись к теме так близко, что не доставало, может быть, одного-двух слов, после чего наступила бы полная ясность, умолкал неожиданно и, через, паузу, начинал говорить - совершенно о другом! Он, как-будто, осозновал нетерпение Николая выговориться, но не давал этого сделать, продолжая поддразнивать его. Был момент, когда Николай, по горячности, чуть не проговорил те самые слова, что давно бродили в его голове, и он уже произнес первое слово, но, вдруг, почувствовал, как повелительный палец Октавиана замер возле его губ, чуть прикасаясь к ним. Он осекся. И встретил одобрительный дружеский взгляд императора.

- Всему свое время! - сказал тот. И Николай понял окончательно, что император знает его мысли, разделяет их, что он с ним и что, пока, не настал день для этого разговора. Случай этот сблизил их еще больше! Как может сближать людей общее владение тайной.

Николай решил набраться терпения и ждать. Ждать столько, сколько придется!

Он, конечно, и предположить не мог, что ждать придется - семнадцать лет!

Октавиан добивался единоличной власти. Его раздражали болтуны в Сенате, способные "заговорить" любое дело! Сытые и благополучные, они не испытывали истинного стремления к переменам и обновлениям. Республика давала им возможность "праздно", "от лени" заниматься управлением государства. Сенат давно превратился в место развлечений, где можно было поупражняться в красноречии и свести мелкие счеты со своими противниками.

Но Октавиан знал и другое: Сенат - самое опасное место для императора! Каждый раз, вынужденный появиться там, он вспоминал о трагическом конце своего дяди - Юлии Цезаре. И потому, его лицо, под сводами высшего законодательного собрания, всегда оставалось хмурым.

Цезарь, также, стремился к абсолютной власти, достиг ее, но слишком дорогой ценой - собственной жизнью.

Сенаторы почтительно встречали императора, но разве могла эта притворная почтительность ввести его в заблуждение? Разве не читал он во множестве, окружающих его глаз, настороженность, небрежно скрываемую враждебность, а то и откровенную ненависть? Для многих из них он оставался человеком, незаконно завладевшим императорской властью, которая, по их мнению, должна принадлежать роду Клавдиев. И только завещание Великого Цезаря, передававшее ему власть из рук в руки, удерживало сенаторов в повиновении. Цезарь, и после смерти, продолжал оставаться тем Цезарем, перед которым не переставали трепетать изнеженные души сенаторов. Но как долго образ Цезаря сможет удерживать этих людей? В конце концов, Октавиан дал себя уговорить, развелся и женился во второй раз. Это был политический брак, союз с родом Клавдиев, преследующий цель укрепить власть и "заткнуть", особенно, нетерпеливые глотки.