Монристы (полная версия) - Елена Хаецкая

– Ма-адь! – говорит она, не здороваясь. – Я придумала, как вытащить героиню из монастыря.

Керк Монро пишет свой лучший роман – «Веселый Шервудский лес». Мы часами бродим по Петроградской стороне, придумывая сюжет, а потом сидим у нее или у меня и излагаем сочиненное легким и изящным слогом.

– На, забери, – говорю я, толкая ее книгой в бок («Три цвета времени» Виноградова). – Я прочла.

– И как? – равнодушно спрашивает Наталья и, не глядя, кладет книгу в пакетик.

– Не очень, – говорю я. – «Желтое лицо Бонапарта было бледно» и все такое…

– Мадь! Мы отвлеклись от темы.

– Ты нашла эпиграф?

– Нет, конечно.

– Тогда придется сочинять.

– Твори, родная.

Несколько минут мы идем молча. Я бормочу себе под нос и смотрю куда-то вбок, отчего все время падаю на Наталью. Наконец шедевр рожден. Он пахнет Бернсом в переводе Маршака.

Пусть в кубках пенится вино,Забудьте о былом.Пусть будет то, что сужденоНам на пути земном.

Все эпиграфы мы решили подписывать одним именем – Хелот из Лангедока. Так звали какого-то безвестного рыцаря, всего один раз упоминавшегося в романе сэра Томаса Мэлори «Смерть Артура». Мы откопали Хелота в академическом издании этого романа, в «Именном указателе».

Хелот оказался кошмарным плагиатором. Он подписался под гениальной строчкой «На полу лежали люди и шкуры» и присвоил малопонятное, но эмоциональное «Вот пуля пролетела и АГА!». Таким образом Хелот из Лангедока был достойным товарищем Керка Монро.

Вскоре название Лангедок (а где это?!) стало попадаться на каждом шагу. Действие драмы «Роза и Крест» происходит в Лангедоке. Том Сойер, описывая НАСТОЯЩИЙ побег из тюрьмы, говорит Геку Финну: «…закинешь перевочную лестницу на зубчатую стену, соскользнешь в ров, сломаешь себе ногу… а там тебя уже ждут лошади, и верные вассалы хватают тебя, кладут поперек седла и везут в твой родной Лангедок…»

Где расположен Лангедок,Об этом знает только Блок,

поэтому неуловимый Хелот безнаказанно продолжал заниматься литературным пиратством, стащив у Бернса наше любимое:

Так весело, отчаянноШел к виселице он,В последний разВ последний плясПустился Макферсон.

От этих строчек веяло Средними веками… Где-то далеко, из темноты, вышла долговязая фигура худого, оборванного Франсуа Вильона, написавшего несколько стихотворений в кабаках и тюрьмах и исчезнувшего в той же темноте – и осталась средневековая ночь над полем, рваные облака, мчащиеся сквозь луну, скрип веревок на ветру и медленно раскачивающиеся тела повешенных…

Мы идем в темноту, но долговязый парень в рваном плаще навсегда исчез, и снег валит под фонарями, и века явно не Средние…

– Ну так ты будешь слушать? – нетерпеливо говорит Наталья. – Я придумала, как ее вытащить из монастыря…

– Она появится в окне, он выстрелит в нее стрелой, она выпадет на траву…

– Мадь! – Наталья топает ногой.

– «О Ницше – мой бог! – воскликнул фон Заугель!» – кричу я. – Наталья, ты в своей кожанке похожа на фон Заугеля.

– Да ты будешь слушать!

– Я само внимание, мадонна.

– Ну вот. Он переоденется монахиней…

– Гм… Это мысль. Отец Тук, переодетый монахиней…

Наталья испускает вопль.

– Наталья! – говорю я. – Может быть, время ввести верную служанку? Скажем, отец Тук под ее юбкой проникает в монастырь…

– У-у! – басом вопит Наталья. Это обозначает высшую стадию восторга.

Покружив по улицам, мы идем к Наталье. Я сажусь за машинку, и начинается процесс творчества.

– «Мужественное лицо Маленького Джона было бледно».

– Погоди… Где-то уже была эта фраза…

– «Желтое лицо Бонапарта…»

– Мара-азм!

Машинка под моими пальцами начинает стучать. Я защемляю ноготь между клавишами и тихонько подвываю от боли. Наталья этого не замечает. Она созерцает потолок. Тишина отрывает ее от размышлений.

– Уже? – говорит она. – Дальше…

– «Он поднял голову и увидел нежное девичье лицо, склонившееся над ним…»

– Мадь! Ну роза-мимоза! Не надо никаких девичьих лиц. «Он очнулся».

– Ладно, пишу: «Он очнулся».

– Вот, – удовлетворенно говорит она. – Теперь хорошо бы…

– Давай он будет бредить?

– Никакого бреда! У нас и так весь роман – бред…

Хелот из Лангедока.

Рядом с Великим Монро

(мемуары)

Возможно, было утро. Не знаю. Помню в этот день серый тополь за окном. Он облетел. Трепетал последний лист. Я открыл дверцу хрустального бара. Там множились бутылки с хересом и виски. Я достал мононгахильское виски. Налил. Выпил. Потом для разнообразия налил херес. Написал стихи о тополе: «Один на ветке обнаженной трепещет запоздалый лист».

Вошел сэр Ламорак.

– Я из бара, – сказал он.

– Дрянное место, – сказал я.

– Все бары дрянные.

– Нет, есть очень приятные.

– Выпьем, – сказал он.

– Пожалуй.

Мы выпили.

– В Чикаго виски лучше, – сказал Ламорак.

– Это мононгахильское, – сказал я.

Было темно. Вошла лошадь. Она была белая.

– Это моя лошадь, – сказал Ламорак.

– Жеребец?

– Нет, кобыла. Выпьем.

Мы выпили. Я сказал:

– Соткалась из ночного мрака кобыла сэра Ламорака.

Он засмеялся. Мы пошли в бар. Там горел красный свет и было душно.

– Нечем дышать, – сказал Ламорак. – Кобыла задохнется.

– В Лейпциге было еще хуже, – сказал я. – Там вообще отвратительные бары.

– Зато кафе на улицах приятные.

– Да. Там бывает неплохо.

– В Берлине была черная официантка.

– Здесь тоже черная.

– Та была красивее.

Рядом сел Керк Монро.

– Два сока манго, – сказал он.

– Как обычно? – спросил бармен.

Он кивнул.

– Хэлло, Керк! – сказал сэр Ламорак. – Это Хелот из Лангедока.

– Хэлло! – сказал я.

– Хэлло, Хелот! – сказал Керк.

Мы выпили.

– Вы, кажется, журналист? – спросил Керк.

Терпеть не могу подобных вопросов.

– Я поэт, – сказал я.

– Он гениальный поэт, – сказал Ламорак. – Послушай, Керк, он гениальный поэт.

– Я работаю над романом, – сказал Керк и потянул через соломинку сок манго. Желтый сок, мрачный от красного освещения, сполз по стеклу стакана.

– Я пишу роман о Робин Гуде, – сказал он.

– Его никогда не было, – сказал я.

Он начал шуметь.

– Как – не было? Робин Гуда? Ты болван!

– Послушай, Керк, он гениальный поэт! – сказал сэр Ламорак. Он изрядно нализался.

– Ламорак, иди спать. Ты пьян.

– Нет, я не пьян, а ты гениальный поэт.

– Мне было бы интересно прочесть ваш роман, – сказал я, чтобы его утихомирить. – Возможно, я написал бы к нему стихи.