Преступление падре Амаро. Переписка Фрадике Мендеса - Жозе Мария Эса де Кейрош

Все это время он был в особенно спокойном состоянии духа. Вызванные воздержанием припадки раздражительной меланхолии, находившие на него в семинарии, прекратились после знакомства с толстенькой пастушкой из Фейрана; по воскресеньям он любил смотреть, как она, повиснув на веревке колокола, звонила к обедне и ее темная шерстяная юбка раскачивалась в воздухе, а лицо пылало от прилива крови. Теперь, успокоенный, он пунктуально выплачивал небу свой долг положенными молитвами; удовлетворенная плоть ни о чем не просила, ни к чему не понуждала, оставалось только устроить свою жизнь поудобней.

К концу второй недели Амаро отправился к сеньоре графине.

– Нет дома, – ответил ему конюх.

На следующий день он снова пошел туда, уже в смутной тревоге. Зеленая дверь была распахнута настежь. Амаро стал медленно подниматься по лестнице, стараясь осторожнее наступать на широкий красный ковер, закрепленный на ступенях металлическими прутьями. Из круглого окна под самым потолком лился мягкий свет; на площадке лестницы, на банкетке, обитой красным сафьяном, прислонясь к белой, отливавшей глянцем стене, спал лакей, уронив голову на грудь и распустив губы. Было очень жарко. Чопорная тишина этого дома нагоняла на падре Амаро робость. Несколько минут он стоял в сомнении, слегка покачивая висевший на пальце зонт, потом тихонько кашлянул, надеясь разбудить лакея; в пышных черных бакенбардах этого человека, в его золотой цепочке таилась какая-то угроза. Не лучше ли повернуться и уйти? Но тут за одной из портьер послышался громкий мужской смех, Амаро обмахнул носовым платком пыль, осевшую на башмаках, поправил манжеты и, сильно покраснев, вошел в большую гостиную, обитую желтым Дамаском. В распахнутые двери балконов вливались потоки света, в саду зеленели купы деревьев. Посреди комнаты стояли трое мужчин и разговаривали. Амаро шагнул к ним, бормоча:

– Прошу извинить за беспокойство…

Один из трех собеседников, седоватый господин в золотых очках, удивленно обернулся: в уголке его рта дымилась сигара, руки были засунуты в карманы. Это был сам граф.

– Я – Амаро…

– А! – протянул граф. – Вы сеньор падре Амаро. Знаю, знаю! Входите, пожалуйста… Жена мне говорила… Прошу сюда.

И он обратился к низенькому, тучному, почти совершенно лысому человеку в коротких белых брюках:

– Вот священник, за которого я просил.

Затем, обернувшись к Амаро, пояснил:

– Это господин министр.

Амаро низко поклонился.

– Сеньор падре Амаро воспитывался у моей покойной тещи, – продолжал граф де Рибамар. – В ее доме он и родился, если не ошибаюсь.

– Совершенно верно, господин граф, – подтвердил Амаро; он так и стоял на пороге, не выпуская из рук зонта.

– Теща моя как истая дворянка старого закала была очень набожна – таких больше нет в Португалии! – и отдала своего питомца церкви. Кажется, это значилось в завещании… Словом, теперь он приходским священником в… Где, сеньор падре Амаро?

– В Фейране, ваше сиятельство.

– В Фейране?! – переспросил министр.

– Это в отрогах Гралейры, – тотчас же подсказал третий господин, стоявший рядом с министром, худощавый мужчина в облегающем фигуру синем сюртуке, с роскошными крашеными бакенбардами и блестящими от бриллиантина волосами, расчесанными на прямой, как стрела, пробор.

– Страшная дыра! – продолжал граф. – Нищий, затерянный в горах приход, никаких развлечений, климат убийственный…

– Я подал прошение о переводе, ваше сиятельство, – робко вставил Амаро.

– Хорошо, хорошо, – отвечая министр, жуя сигару, – это можно устроить.

– Справедливость того требует, – поддержал граф, – и я бы сказал больше: государственная необходимость! Молодые, деятельные священники должны служить обществу в трудных приходах, в городах… Это очевидно! А что получается на деле? В Алкобасе, где у меня поместье, приходом управляет старый подагрик, бывший семинарский надзиратель, тупица!.. Неудивительно, что в народе слабеет вера.

– Это так, – согласился министр, – но отдавать хороший приход следует в награду за честную службу. В виде, так сказать, поощрения…

– Безусловно, – отвечал граф, – но лишь постольку, поскольку речь идет о служении религиозном, о служении церкви, но отнюдь не об услугах правительству.

Человек с черными бакенбардами покачал головой.

– Вы со мной не согласны? – спросил его граф.

– Я отдаю должное воззрениям вашего сиятельства, но если позволите… Нельзя отрицать, что священники городских приходов могут нам быть очень полезны в трудную минуту, в критические дни выборов. Весьма и весьма полезны!

– Возможно. Но…

– Припомните, ваше сиятельство, – перебил тот, спеша закончить свою мысль, – припомните, что произошло в Томаре. Почему мы там проиграли? Из-за позиции, занятой приходскими священниками. Только поэтому.

Граф стал возражать:

– Позвольте, позвольте: этого никак не следует допускать; служители церкви не агенты по выборам и не могут вмешиваться в предвыборную борьбу.

– Нет-с, разрешите с вами не согласиться… – пытался спорить тот.

Граф остановил собеседника повелительным жестом и серьезно, раздельно, веско сказал:

– Религия может и должна помогать правительства и в поддержании порядка, служить, так сказать, уздой…

– Именно, именно, – невнятно пробормотал министр, сплевывая прилипшие к губам пленки табачных листьев.

– Но опускаться до интриг, – внушительно продолжал граф, – впутываться во всякие imbroglio[32]… Извините меня, дорогой друг, христианин так не рассуждает.

– Но я христианин, сеньор граф! – воскликнул господин с пышными бакенбардами. – Я христианин, и примерный! Но я также либерал. И считаю, что в конституционном государстве… да, да, именно так… разумеется, при соблюдении всех гарантий…

– О нет! – перебил граф. – Знаете ли, к чему это может привести? К дискредитации и церкви, и политики.

– Но, в конце концов, является большинство голосов священным принципом или не является?! – вскричал, побагровев, господин с пышными бакенбардами, напирая на слово «священным».

– Это принцип существенный.

– Бог с вами, ваше сиятельство! Бог с вами!

Падре Амаро слушал, не шевелясь.

– Жена моя, вероятно, желает вас видеть, – спохватился граф и, приподняв одну из портьер, сказал: – Пройдите сюда, Жоана, к тебе сеньор падре Амаро!

Амаро очутился в зале, оклеенном атласными белыми обоями. Мебель была обтянута светлым кашемиром; портьеры молочного цвета, ниспадавшие широкими складками и схваченные внизу шелковыми шнурами, обрамляли оконные ниши, где высились в белых вазонах тонкие деревца с игольчатой листвой. В приятном полусвете разнообразные оттенки белизны отливали нежными облачными тонами. На спинке кресла стоял попугай ара на одной ноге и медленно, круговыми движениями, почесывал другой ногой свою зеленую головку. Амаро, смешавшись, согнулся в низком поклоне, как только увидел мелко вьющиеся светлые волосы графини, закрывавшие воздушной челкой ее лоб, и золотые сверкающие круги пенсне. Графиня сидела на кушетке. Перед ней на низком креслице поместился толстоватый молодой человек с пухлым лицом, опираясь локтями на расставленные колени и раскачивая на шнурке, как маятник, черепаховый лорнет. Графиня держала в руках комнатную собачку и своими худыми изящными пальцами в голубоватых жилках гладила ее пушистую, белую, как вата, шерсть.

– Как поживаете, сеньор падре Амаро?

Собачка заворчала.

– Замолчи, Блестка!.. Вы знаете, я уже говорила о вашем деле… Замолчи, Блестка! Министр сейчас в кабинете у мужа.

– Да, сеньора, – отвечал Амаро, стоя.

– Сядьте здесь, сеньор падре Амаро.

Амаро пристроился на краешке кресла, не выпуская из рук зонта, и только теперь заметил, что возле рояля стоит еще одна дама и разговаривает с белокурым молодым человеком.

– Вы приятно провели это время, сеньор Амаро? – спросила графиня. – Да, скажите, пожалуйста, как поживает ваша сестра?

– Она в Коимбре, замужем.

– А! Замужем! – отозвалась графиня, рассеянно играя своими перстнями.

Наступило молчание. Амаро, не поднимая глаз, застенчиво и растерянно водил пальцем по губам.

– Сеньора падре Лизета нет в Лиссабоне? – спросил он.

– Он в Нанте. У него там сестра при смерти, – сказала графиня. – Он все такой же: очень добр, очень обходителен. Чистая душа!..

– Я предпочитаю падре Фелиса, – заметил толстый молодой человек, стараясь усесться поудобней.

– Ах, что вы, кузен! Как можно! Падре Лизет такой почтенный! Он даже говорит совсем по-другому, с такой добротой… Сейчас видно нежную душу.