Целомудрие - Николай Крашенинников

Та, у которой в волосах алел бантик, которая все время смотрела на Гришу влюбленными глазами, сказала ему: «Вот вы какой!» — точно впервые у нее открылись на Павлика глаза.

«Вот вы какой», — повторял Павел и улыбался. Это сказала она, кузина Лина, она заметила это, и теперь Гриша уже не так велик для нее.

«Вероятно, однако, он сердится, — подумал еще Павел про жестокого кадета, — надо быть готовым ко всему».

И потому ли, что в душе его было гордо и сильно, или для того, чтобы быть именно готовым ко всему, достал Павлик из-под подушки подаренный дядей Евгением кавказский кинжал и подошел с ним к сидевшему на крылечке Грише:

— А есть ли у тебя такой кинжал?

Мельком он заглянул в лицо Гриши: какое оно? Не опасно ли отдавать ему оружие? Но Гриша нисколько не сердился. С улыбкой знатока, солидно забрал он в руки Павликов кинжал, осмотрел его внимательно и вернул, сказав:

— Кинжала такого у меня нету, но зато есть барабанщиков тесак.

— Это что же за барабанщиков тесак?

— А это такой меч, который носят барабанщики. Мне его бабушка подарила. А у деда был знаменщик Федор Арсеньев, и от знаменщика достался дедушке тесак.

Павлик чувствовал, что хорошо было сказано, обстоятельно и крепко, никто не оставался внакладе: тоже ведь тесак.

По вечернему небу плыли светлые серо-зеленые тучки. Желтое облако пыли висело за садом над улицей, пронизанное последними огнями зари. Мычало и ревело, блеяло и мемекало возвращавшееся в деревню стадо, и отчетливо гремели в воздухе удары пастушьей плети. Вот дудка заиграла жалобно и нежно. Стадо проходило дальше, шумы стихали, а дудка все наигрывала слышнее, точно за купами кустов присоседился с тростянкой пастушонок и дудит. Стало на сердце милее и тише. Кротко стало. Захотелось говорить тихие, кроткие, красивые слова.

— Я у тебя рюмку выбил, Гриша, ты меня извини, — сказал Павлик просительным голосом. — Но ведь так не надо, чтоб девочки пили, я и думал, что…

— Все что глупости, — ответил Гриша, ни говорил не резко, — видно, тростиночка пела в его военной душе. Водка нужна каждому военному человеку, потому что как холодно, — он и согрелся.

— Да разве тебе было холодно?

Вопрос был поставлен так чисто, невинно и в то же время крепко, что Гриша потемнел до самой шеи и крякнул:

— Ну нет, мне тогда не было холодно… но надо привыкать.

Не слышно за обоими появилась кузиночка, и вместе с куклой Марьей Михайловной, уже готовой ко сну.

— О чем это вы здесь разговариваете? — спросила она и присела на крылечке, положив куклу подле себя. — А большие все не возвращаются. Пришел какой-то офицер и все смеется.

— Это, наверное, дядя Евгений, — поспешно сказал Павлик и обратился к Лине: — Разве вы не знаете его?

— Нет, я не знакома, — ответила кузина Лина и зевнула, прикрывшись ручкой.

Гриша между тем завладел куклой и стал, по своей привычке, ее раздевать.

— Оставь ее, — сказала Лина, и, под удивленным взглядом Павлика, переложила Марью Михайловну на другую сторону. — А кто такой этот дядя Евгений?

А он живет тут же за лесом, рядом с нами. Он скоро будет полковником.

— Я очень люблю военных, — добавила Лина, и вновь потемнело на сердце Павлика.

— А вот я никогда не буду военным! — проговорил он упрямо, сам не зная для чего, и повторил еще два раза: Не буду, не буду!

— А кем же вы будете? — Глаза Лины зажглись снисходительной насмешкой.

— А я буду писать поэмы! — дрогнувшим голосом объяснил Павел.

— Это какие поэмы?

— Странно, какие: как люди живут.

— А как люди живут? Я не читаю ничего, — книжки скучные!

Павлик искоса взглянул на нее: что за ничтожное создание перед ним сидело! И он мог из-за нее еще так мучиться, так волноваться!

— Нет, книжки не скучные! — угрюмо сказал он, и в его голосе зазвенело нескрытое презрение. — Знаете ли вы поэму про епископа Гаттона? Как бы знали, не так заговорили бы: ведь его мыши живьем загрызли!

— А за что загрызли? — вздрогнув, спросила Лина и даже придвинулась. — Вы непременно расскажите!

Павлик поглядел на Гришу. Даже военный человек насторожился.

— Рассказать? — спросил он нерешительно, и кузина Лина даже придвинулась к нему и за руку взяла.

Начав смущенно, постепенно оправился Павлик. Голос его звенел негодующе, когда рассказывал он, как жестокий епископ запер голодных в сарае и сжег их там; смешливо слушавшая вначале, насторожилась кузина Лина, когда же пришла повесть о грозной расплате, из глаз ее полились градом негодующие слезы, и, захватив руку Павлика, она до боли сжала ее и крикнула:

— Так ему и надо! Как хорошо ты говоришь! Ты… Ты…

И внезапно свершилось невероятное: она разом поднялась, положила на шею Павлика руки и, поцеловав его в щеку, заливаясь слезами, побежала прочь.

Беспокойно стало на сердце Павлика. На несколько мгновений даже в голове потемнело.

— Ведь она, кажется, поцеловала меня! И «ты» сказала! — слабо вздохнув, проговорил он и поднялся, а за ним поднялся и кадетик Гриша.

— Телячьи нежности! — ворчливо бросил он.

Не спалось ночью Павлику.

«Она поцеловала меня, — неотвязно звенело в сердце. — И тогда раз Пашка сделала это… и как было неприятно… Отчего же теперь?.. Точно снежинка упала на щеку… Так хорошо было… Отчего?»

А потом еще:

«Отчего это рябую, некрасивую Пашку так жалко? Разве она виновата, что рябая, бедная, что у ней нет алого бантика в волосах?»

Ночью Павлик вдруг просыпается оттого, что кто-то явственно ударяет молоточком в его сердце: тук!

Садится на своей постели, касаясь сердца, а молоточек уж звенит над ухом, и вся фраза Пашки, почему-то потерянная днем и забытая, звонко Выковывается в памяти: «Это и есть тот кадет из Ольховки, который всему меня научил!»

Кадет тут же рядом: это Гришка Ольховский; он спит безмятежно в маминой постели и всхрапывает, как жеребчик; его лицо уверенно, спокойно; он научил Пашку чему-то стыдному — и вот лежит перед Павликом сытый и круглый, как отъевшийся боровок.

«Нет, здесь что-то не так, — говорит себе Павлик, ощущая в сердце уколы. — Раз он сделал что-то дурное девчонке Пашке, хотя и некрасивой, он должен за это ответить… Да верно ли, сделал? Не врет ли Пашка? Это необходимо узнать».

Весь захваченный мыслью, Павлик сейчас же спускает ноги с кровати и решительно подходит к спящему кадету.

— Эй, Гриша, пойдем!

— Что? Звонок? — спрашивает еще сонный кадет, но сейчас же садится на постели, должно быть вспомнив корпусные порядки.

— Выйдем в садик, я спрошу тебя кой о чем.

Видимо, все еще во власти корпусных распорядков, кадет послушно поднимается и выходит вслед за Павликом в сад.

Круглая, милая, как серебряный блинок, луна глядится с середины неба. Две исполинские березы овеяны серебряной пылью и дремлют; где-то в затихших кустах мелодически зюкает невидимая птица, должно быть, скоро рассвет. Так тихо, и благостно, и спокойно под этой луной сияющей, что раздражение смывается с души Павлика, и он, подвинувшись к севшему на крыльце босоногому Грише, сонно скребущему мохнатые ноги, тихонечко говорит;

— Вот я вызвал тебя, разбудил, Гриша: уж очень узнал я странное недавно; мне надо тебя накрепко расспросить.

Широко раскрывает рот Григорий и рычит медведем:

— А мне втемяшилось, будто я в корпусе и дали звонок вставать.

— Нет, ты не вставай, — еще тише говорит Павлик и придерживает его за холщовую штанину. — Я спрошу только немножко, и потом мы оба отправимся спать… Правда ли, что у вас в Ольховке прошлым летом наша прачка служила, и девочка у ней есть, Пашка, одна?

Несколько секунд Гриша смотрит на него не мигая.

— И за этим ты меня с постели уволок? — осипшим от удивления голосом спрашивает он.

— Да, уволок, — еще смущеннее шепчет Павел и вновь хватается за его колено. Мне Паша сказала, что это ты всему гадкому ее научил.

— Это рябая такая, белобрысая девчонка?

— Да, рябая такая, белобрысая девчонка.

— И об этой девчонке ты канифоль разводишь?

— Развожу! — несколько обиженно пискнул Павлик.

Презрительно, плюнув на ствол березы, поднимается Григорий.

— Ну, знаешь ли, ты, Павлушка, просто-напросто дурень! — заключает кадет и идет на крыльцо.

— Нет, я не дурень, — отвечает Павлик и в третий раз ухватывается за кадетские кальсоны. — Ты подожди: она мне рассказывала такое стыдное и будто всему этому ее ты…

— Есть о чем разговаривать, — презрительно обрывает Гриша и с сердцем отламывает ветку сирени. — Для чего иначе и существуют такие девчонки, как не на это самое — на то?

Ничего не понимает Павлик. Гриша вообще мастер выражаться замысловато, но такой фразы — «на это самое — на то» — он еще не выговаривал.

— И что же это значит «на это самое — на то»?