Целомудрие - Николай Крашенинников

— Да, надумал вот взглянуть, как это… это… — Хочет выползти, но чан качается на веревках, военный Гриша зацепляется ногою — и через мгновение гулко шлепается о землю затылком: бум!

Полный искреннего сочувствия, бросается к потерпевшему Павлик.

— Вы, по крайней мере, не ушиблись? — тревожно спрашивает он, из почтения к пострадавшему говоря с ним на «вы».

Гриша поднимается, трет голову обшлагом рукава, стряхивает сено с фуражки и говорит, стараясь сохранить самообладание:

— Нет, я не ушибся… а все же… это сделано того… ничего!

Расцветший от счастья, объясняет Павлик:

— В самом деле, здесь очень удобно качаться. Надо только вылезать осторожно, — добавляет он и, видя, что Гриша начинает хмуриться, меняет тему: — Здесь лежало это без всякой пользы, и мы с поваром Александром устроили корабль.

— Да в нем можно бы и вдвоем покататься, — солидно замечает Гриша. — Места здесь хватит, а веревки выдержат. О, это так!

— Конечно, веревки крепкие, — соглашается Павлик. — Только, как бы снова…

— Да нет же, нет, — напрягши силы, Гриша поспешно бросается в чан и, беспомощно поболтав в воздухе ногами, все же залезает. — Теперь залезай и ты, только надо сначала флаг.

— Зачем флаг? — недоумевая, спрашивает Павел.

— Ах, боже мой, разумеется, флаг. Какое же судно отправляется в плавание без флага!

Павлик смущается: верно, а ведь ему и не приходило в голову, — вот что значит военный человек.

Гриша достает из кармана красный шелковый платок и, помахивая им, кричит Павлику:

— Вот и флаг, только теперь надо палку найти, для древка.

Поспешно вытаскивает Павел ручку из метелки.

— Не годится ли это?

— Хорошо! Здорово! — Гриша привязал платок к палке и водружает флаг на борту корабля. — Полезай, да скорее, а то я даю третий свисток.

Павлик помещается в чану рядом и с завистью слушает, как умеет Гриша свистать: он вкладывает в рот два пальца и свистит так оглушительно, что слезятся глаза.

— Отдай брамсы! Первая, пли! — командует Гриша и начинает раскачивать чан.

По морям, по волнам,Нынче здесь — завтра там!

Они качаются с наслаждением, взлетая все выше и выше, а вот тоненький крик раздается со двора, и к ним бежит, с Марьей Михайловной в руках, кузина Лина.

— Возьмите же меня с собою! — кричит она и подбегает к морякам.

Недовольно морщится на подошедшую Гриша.

— Вот еще, брать девчонку. Да разве девчонки могут выдержать бурю кораблекрушения!

С восхищением смотрит в рот Грише Павел. Как хорошо он говорит: «Буря кораблекрушения!» Никогда не сумел бы Павлик этак сказать. Даже выговорить трудно: «Буря корабле… крушения!»

А Дина все стоит, все просит, все умоляет.

— Ну, Гриша, Гришенька! Ну возьми меня к себе, пожалуйста! Ну ради бога!

Смягчается сердце Павлика. Нет, он не может отказывать дамам. Он не военный, у него не суровое сердце, он забыл уже обиду, он только смотрит в эти милые серые, наполняющиеся слезами глаза.

— Да возьми же ее, Гриша! — решительно говорит он. — Пусть плавает и она.

— Нет, она нищать будет, — ворчит Гриша, однако протягивает ей руку. — Ну, хватайся, только уговор: не пищать.

Оба ловко подают девочке помощь и схватывают ее за локти и тянут каждый к себе; кузина Лина взвизгивает и барахтается, потом ноги ее отделяются от земли, и с отчаянным криком, при полном расстройстве корабельного хода, она вваливается в чашку и лежит перепуганная насмерть, и ее пухлые ножки в белых панталончиках навалились Павлику на плечи и грудь.

Павлик смотрит, какие смешные у нее штанишки, все в кружевах, и розовое тело блестит меж кружевом и чулком. Он и не знал, что девочки носят штаны, он думал, что штаны только для мальчишек; неожиданное открытие приводит его в смущение.

— Ну, разлеглась! — грубо говорит Гриша и грубо тянет кузину за плечи.

Нельзя девчонке весь корабль занимать: здесь помещаются матросы и вахтер.

Совершенно счастливая, садится с блистающими глазами в чану подле Гриши Лина. Она прижалась к нему, под его защиту, она схватилась за его руку и держится беспомощно… А на душе Павлика печально, завидно и грустно: ведь прижалась эта беспомощная девочка совсем не к нему.

И снова корабль потрясает отчаянный крик Лины:

— А Марья Михайловна?! Где Марья Михайловна?!

Она нагибается над бортом, видит лежащую на земле Марью Михайловну и, указывая на нее обеими руками, кричит:

— Гриша, миленький, и Марью Михайловну возьми!

— Вот уж ни за что! — отвечает Гриша презрительно, — И так тяжело, да еще брать девчонку!

— Но ведь она моя дочь, Гришенька! серьезно объясняет Лина. Разве семейные не плавают на пароходе?

— Да, семейные не плавают на военном пароходе — и ты молчи.

Вздохнув, подчиняется кузина Лина.

«Как она послушна, как покорна ему! — грустно думает Павлик. Как подчиняется во всем».

Он видит, какое счастливое у Лины лицо, несмотря на то что Марью Михайловну ей взять не позволяют; она улыбается счастливо и смотрит только на Гришу; заметив, что взгляд Павла упал на ее чулки, она степенно оправляет на себе платьице и поджимает ножки.

— Здесь так хорошо! — говорит она и смотрит на Гришу.

— Ну и пусть, и пусть! — угрюмо шепчет Павлик.

Он заметил теперь, что от нее пахло духами, что на розовом мизинчике ее было колечко с бирюзой… Все это подавляло его грустью.

— Пусть, пусть! — беззвучно и огорченно повторял он.

Они плавали на воздушном корабле до самого обеда.

Когда их пришли звать к столу и Павлик хотел помочь Лине вылезти; — она — сказала ему:

— Нет, я с Гришей! — и хрупко улыбнулась.

«Пусть, пусть!». — все говорил себе Павлик.

И, увидав за углом кухни подсматривавшую за ними Пашку, внезапно вздрогнул от гнева.

— А вот это и есть тот кадет из Ольховки, от которого я всему научилась! — говорит Пашка.

Должно быть, захваченный гневом, Павлик пропустил мимо ушей нежданную фразу Пашки.

Вечером стало известно, что Ольховские останутся ночевать, и для Гриши устроили постель рядом с Павлом.

— Я всегда выпиваю на ночь рюмку водки, — сказал Павлику Гриша, когда они остались одни, и поморщил лоб. — А у вас есть водка?

— Водка? — переспросил Павел. — Это которую пьют большие? Конечно, есть, — там в шкапу… Да неужели ты пьешь ее?

— А ты так ни разу и не попробовал? — осведомился Гриша пренебрежительно.

— Нет, не попробовал, — сознался Павлик. — Горькая она, и меня мама ею на ночь иногда натирает.

— Матушкин сынок ты, вот кто!.. — На искренние признания военный Гриша только угрюмо рассмеялся. — И вырастешь, будешь ты нюня. А у нас в корпусе каждый военный обязан пить.

— Почему же обязан?

— Понятно, для здоровья. Чтобы быть храбрым на врагов.

— Так я пойду, попрошу тебе у мамы водки! — Павлик торопливо поднялся, но Гриша остановил его.

— Не надо, сами найдем, и говорить не надо. Где она спрятана, ступай покажи.

Отправились по водку двое. Не нравилось Павлу, что надо было делать тайком, — но мамы и не было на ихней половине. Ушла она с гостьей к тетке Анфисе, было некого спросить.

— Вот она и водка, — сказал Павлик, остановившись перед буфетом, и живо Гриша снарядил две рюмки и налил до краев.

— Выпей и ты.

— Нет, я уж не буду. — решительно отказался Павел и потряс головою. — Зачем я буду пить водку — мне не нравится она.

— Да ты ее и не пробовал, выпей.

— Нет, не буду.

— Нюня — ты и есть нюня! — решительно сказал Гриша и, опрокинув в рот рюмку, густо побагровел.

— Вот, даже и она выпьет, девчонка, — проговорил он, завидев проходившую Лину, и позвал ее: — Иди, Линка, сюда! Вот, выпей, а он боится…

— Да я же совсем не хочу! — сказала Лина и отступила, но Гриша, еще бурый от водки, схватил ее за руку и крикнул:

— Пей, тебе говорят!

— Ну нет, этого я не позволю! — вдруг побледнев, крикнул Павлик и быстрым движением выбил из рук Гриши рюмку — Ты пей сколько хочешь, а девочке нельзя.

Должно быть, вид у Павлика был очень решительный. Гриша оглядел его с ног до головы и, проворчав: «Вот несичка!» — пошел из буфетной. Зато Лина поглядела на Павлика с испуганным изумлением. Она, видимо, не могла себе представить, что можно быть непокорным Грише, и была поражена, что решился на это маленький и что большой уступил.

— Вот вы какой, я не знала! — проговорила она Павлику, вовсе не скрывая своего удивления, и прошла дальше, блеснув на него своими отемнившимися глазами.

Потеплело от этого взгляда на сердце Павлика.

«Она посмотрела на меня», — сказал он себе и улыбнулся. Ужасно захотелось попрыгать, но это могли увидеть.

Он шел в спальню со светлым чувством довольства и все улыбался. Он сознавал себя сильным, сознавал, что сделал какое-то хорошее дело и что его за это мило поблагодарили.