Доза - Алиса Истомина

Только что у тебя во рту был нормальный такой член, а теперь ты тупо дрочишь в ванной. Как низко!

Прекрасное одиночество. В нём можно намочить ноги, можно искупаться, можно тонуть. И практически каждый вечер, когда я невольно начинаю ждать возвращения своих светлых мыслей, наступает ночь. Я сижу на балконе, курю дурь, смотрю на деревья. Господи, как же они красивы! Какого чёрта они так красивы! Эти тихие летние ночи — они так одиноки! Листик на дереве не шелохнётся! Мне хочется орать, чтобы разорвать эту гробовую тишину, нарушить это спокойствие.

Но эти ночи ещё и хитрые. Вы думаете, они только летом появляются? А я видела такую ночь зимой, в декабре. В городе, где тоже есть море. Было 4 часа утра, я не спала. Со мной рядом был человек, которого, как мне казалось, я любила. Я подошла к раскрытому окну. Третий этаж — это совсем невысоко. На меня повеяло предрассветной прохладой. Ветерок холодный, а улицы ещё не покинула осень. И опять эти зачаровывающие листья, опять это спокойствие и лёгкий морозный полурассвет. Я подкурила сигарету и подумала, что я рада, что живу так, как живу сейчас. Это было счастьем. Вот как умеют обманывать эти ночи.

Шалу

«На улице шёл проливной дождь. Я помню выражение лица Кирилла, когда он говорил, что торопится: полное равнодушие. Он сливался с этим дождём, он был похож на него. Словно его брат — близнец. Какая жестокость, какая беспощадность. Он раскрыл свой чёрный зонт и пошёл. Я стояла на пороге, в моей голове была лишь одна, ничтожная по своим размерам мысль: как же я хочу броситься за ним в этот дождь, без зонта, в комнатных тапочках, в тонюсеньком халате. Мне плевать. Я готова была броситься за ним в этот проклятый дождь только для того, чтобы хоть на секунду коснуться его руки.

Мелькали огни проезжающих машин. Я вспомнила один из наших с ним вечеров. Мы тогда нюхали амфетамин. Кирилл всегда знал, что мне нужно, точнее сказать, что необходимо для моего перед ним откровения. Он знал как мне больно, но он получал удовольствие только, когда делал мне ещё больнее. И я невольно открыла ему всю себя, рассказала о своих фантазиях. Я хотела, чтобы он меня знал! Всю. Такую, какая я есть. Хотела, чтобы он увидел меня как-то по-особенному. Но ему было не интересно. Он, знаете, расписал в подробностях как он трахал мою старую знакомую. Кирилл говорил, что она отлично сосёт, понимаете? Я просила его, чтобы он меня изнасиловал — не понарошку, а в действительности, а он мне выдаёт такую историю. Я хотела умереть. Я вспомнила эту шлюху, она такая ничтожная, пропитая наркоманка, уродина. И Кирилл давал ей в рот, потому что ему нравилось, как она это делает. Этот красивый член, которым я часами могла бы любоваться, мой любимый член, этот член я возненавидела мгновенно.

Но самый смак боли не в том, о чём я говорю сейчас. Боль имеет несколько свойств. Одно из них — это недостаток её в повседневной жизни. Ты многое терпишь, закрываешь на что-то глаза, игнорируешь. Боль не в том, что я делила Кирилла с этой девкой, и, скорее всего, с другими, о которых я никогда не узнаю; и даже не в том, что я понимаю — у него есть та единственная (как принято говорить). Боль в том, что я не могу представить, с кем из нас всех, этих женщин, которые сходили по нему с ума, с кем из нас он был наиболее откровенен, кого из нас он нежнее целовал. Кого он гладил по волосам? Какая одежда на нём была в эти моменты? Стонал ли он, когда кончал с ними, с ними всеми? Или он вёл себя с нами всеми одинаково? Вот, где прячется настоящая боль».

Лия: Шалу

Все называли её Шалу. В наркоманских движениях, которые я пока помню, она была всегда. Знаю, что Ренат частенько брал Шалу с собой на разборки с чёрными, которые, по неизвестным никому причинам, очень уважительно к ней относились.

Мне она почему-то напоминала львицу. Роскошные волосы, белая кожа, длинные ногти на тонких, но сильных руках. Шалу всегда была опрятно одета. С ней было приятно поговорить. Иногда она казалась мне глупой, но только из-за её серьёзного отношения к любому делу. Уж если что-то попало ей в голову, то оно из неё не выйдет, пока проблема не решится, точнее она её не решит. С другой стороны, я понимаю, что люди её не знали. Она была так непроста. Но порой Шалу не хватало какой-то движущей силы, какого-то толчка. Ей всегда хотелось делать всё наоборот, так, как не сможет никто другой, но выходило всё иначе, она становилась похожей на всех.

И часто мне казалось, что она даже может умереть от тяжести своих переживаний. Она никак не могла найти свой путь.

Тяжело быть настолько заблудившейся. Я уверена, что ей просто слишком хотелось жить. Жить счастливо и по-настоящему. И у неё это получалось, пусть не всегда так, как желала душа. На это иногда уходит слишком много сил, вы и без меня это знаете. И когда внутренний потенциал сам себя исчерпывал, она обращалась к наркотикам.

Мы провели в угаре немало ночей. И в такие моменты друг друга даже слишком понимали. Я бы сказала, что каждый человек, покуривающий время от времени травку или гашиш, употребляющий яркие таблетки и порошочек, знает, чего он ждёт от этого. Так, в нашем случае, мы делали это с восстановительной целью. Ты переживаешь какой-либо момент в жизни, но не всегда получается прочувствовать своё состояние в это время. Ты постепенно становишься эмоционально опустошённым. И чтобы такая дрянь не происходила, нужно вернуться в те моменты заново, осмыслить их и пережить. Вот мы с Шалу были такими. Мы восстанавливали своё духовное состояние, переносили его на новый уровень, так сказать. И я с уверенностью говорю, что мало людей вокруг, которые готовы построить разговор в такой глупой манере: я говорю — ты говоришь. Никакого обсуждения проблемы. Только обмен информацией. Только переживания. Слёзы. И ничего больше, судей среди нас нет, это наивысшее понимание. И как нас это сблизило.

Да, это было здорово. Когда мы сидели на моём балконе, разговаривали до утра, периодически замолкая, чтобы вглядеться в ночь. А потом ложились спать с взаимной мыслью, что на сегодня нам уже не о чем поговорить. Как здорово. Как здоровоповторять это слово без конца, ведь оно так кстати здесь.

В последнее время мы редко виделись, я была занята какой-то ерундой. Я заходила к ней на работу, чтобы предварительно попрощаться. И то, что услышала, поразило меня. Она сказала мне «Спасибо». Спасибо за то, что никто никогда не смотрел на неё так, как смотрела я.

И хочу воспользоваться этой бесценной возможностью — сказать ей спасибо от себя. Спасибо ей за то, что она сказала мне однажды: «Я люблю тебя за то, что у тебя на душе никогда не бывает спокойно». Эти же слова я когда-то повторила Каю. Спасибо ей за то, что написала мне это сообщение: «Сижу в позе лотоса на кухонном столе. Вживаюсь в одиночество. Тут вроде и неплохо. Но нет удовольствия, какой-то мимолётной радости».

Мы с ней с одной сутью внутри, какими бы мы не были разными в поступках и разговорах, наши «я» одинаковы. Таких фраз я слышала немало от разных людей, но ни с кем не была похожа, да и с Шалу тоже, но она меня понимает, она умеет находить во мне то главное, что так притягивает мимолётных людей, ведь оно есть на поверхности, оно заманивает, но дальше не пускает, чтобы зайти глубже, сильнее, стать единым, а со мной так можно, правда! Но все боятся, они трусливые и одинаковые, а я просто так тоже ведь не пущу, даже если душа будет приказывать. И они убегают или злятся. А она не испугалась, она прошла до конца, медленно, оглядываясь и вздыхая, и когда она в разговоре упомянула настоящую «меня», я дала ей всё. Я увидела, что она знает! Но и это не главное. Я в эту же секунду сама рассмотрела её и направилась вглубь, и теперь я тоже знаю. Она помогла мне с помощью меня же познать её. И она прекрасна. Я люблю тебя, Шалу.

Лия

Молочная плацента

Мужчины меня нянчат. Каждый как умеет. От 17 до 60. Все меня любят.

«По фарфоровым венам течёт растопленный фруктовый лёд. Осень обволакивает меня всю», — такие мысли были в голове, когда после очередного отрыва я прогуливалась по парку, наступая на опавшие листья. Я повсюду чувствовала запах молока. И вкус этой белой жидкости меня просто преследовал. Молоко было снаружи, в этой парной осени я купалась, хотя знала, что это иллюзия. Белый, девственно-белый порошок помогал начинать мне безрадостные дни. Внешне всё было так чисто, но внутри моё сердце разорвано, в груди зуд, подобный по ощущениям молочнице, когда хочется чесать поражённое ядом место, раздирая плоть до крови. И молоко, как крем от ожогов, смазывает стенки непроглядной пустоты.

Я постоянно пила молоко. Я чувствовала, что на пути к перерождению, сейчас, как ребёнок, беспомощный, способный выжить только благодаря молоку. Оно было везде, оно и только оно, окружало меня. Это была молочная плацента.