Рассказы - Альфред Хейдок

Он при этом назвал улицу и номер дома.

Отпустив машину изящным жестом, он уже сигнализировал остановку другой только что показавшейся машине.

— Чтоб ему!.. — чертыхался Гриша, когда они отъехали на безопасную дистанцию. Затем они догнали прежних пассажиров и, снова посадив их, продолжали путь. Вечерело. Большая красная луна повисла над степью, и опять стало казаться, что степь кругом все та же: что невидимая стена пространства смеется над ними, безмолвно отступая в бесконечность…

Толя попытался снова вернуться к своим воспоминаниям, которые будили в нем какое-то щемящее и сладостное чувство боли, но уже иные вставали перед ним картины, вернеё — одна картина, когда он после войны не нашел на старом месте ни самой Тани, ни её деревушки: на месте последней были обгорелые остатки, полуразрушенные воронки снарядов, остатки блиндажей и ржавая проволока, видимо, — тут шел жестокий бой… И сколько он ни пытался отыскать Таню, сколько ни спрашивал, никто ничего не мог ему сообщить — пропала…

Вместе с тем пропала и согревающая его жизнь мечта. А как холодно жить без такой мечты!.. Он начал пить и понемногу опускаться. Затем услышал зов партии на целинные земли. Сознание смутно подсказывало ему, что боль можно лечить в труде, и самое лучшее, если это труд на общее благо. Сам он этого ясно не сформулировал, да и никто ему не приводил исторических примеров подвижников общего блага, которые нашли своё существование, свою личную жизнь, лишенную смысла, без устремления служить человечеству.

И он пришел сюда, на целину, и, действительно, стал забывать свою боль, если только что-нибудь не толкало к воспоминаниям.

Ночь развернулась кругом. Прорезывая её фарами, машина неслась вперёд, в темноту…

Толя приехал в город и явился в отделение автоинспекции. Его принял щеголеватый капитан. Последнему, видимо, понравилась военная выправка и четкая манера обращения Толи — он был милостлив. Назначив небольшой штраф, он выписал талон, по которому велел внести деньги в кассу Госбанка.

В банке толпилось немало народу — пришлось стать в очередь у окошка. В деловой суете через плечи и головы вперёди стоящих иногда мелькала голова кассирши, вернеё, он видел только её прическу, и она привлекла его внимание — тяжелые золотистые косы были собраны короной на голове.

— Ах, да вы не там расписались! — услышал он голос кассирши, — вот, вот где нужно, — указывая неуклюжему толстяку с тупой физиономией, на миг все её лицо с большими серыми глазами показалось в окошке…

Точно что-то стегнуло Толю — он чуть-чуть не вскрикнул: «Таня!», но удержался и, вместо этого, совершил краткий рывок вперёд — одними плечами…

Впереди стоящий обернулся:

— Зачем толкаетесь, молодой человек? — Поучительно добавил: — Нехорошо.

Толя задышал учащенно. Холодной змейкой проскользнуло сомнение:

— А может быть, и не она.

Но уже непоколебимая уверенность кричала:

— Она! Она!

Толя задвигался, поглядел вокруг себя.

Барьер решетчатый и барьер равнодушных людей отделял его от Тани. Тогда он застегнулся на все пуговицы, стал страшно спокоен, как ему казалось: все внимание он сосредоточил на заветном окошечке и медленно продвигался вперёд. Мысли набегали одна на другую. Таня могла быть замужем — ведь прошло шестнадцать лет… У неё могла быть семья, дети. только в старых романах по двадцать лет ждут возлюбленного… Нынешние не теряют времени…

Вот уже три клиента вперёди, вот и два… И один… Еще шаг — и он у окошка. Серые, немного усталые глаза уставились на него и внезапно расширились. Они произнесли одновременно:

— Т-толя!

— Т-таня!

И оба запнулись на первом слове. Они хотели что-то еще сказать, но не могли, потому что чувствовали барьер… Не тот, решетчатый, а людской, враждебно насторожившийся и ловящий каждое слово. «Почему молчание в кассе? Почему нас задерживают, когда мы спешим?» — казалось, спрашивал барьер.

Глаза Тани быстро наполнились слезами — они падали на счетные косточки, на квитанции…

— Таня, Танюша, ты мне скажи только одно: ты не замужем? — тихо спросил Толя.

— Нет! — улыбнулась сквозь слезы, ответила она; потом, подумав, прибавила:

— Где ты живешь?

— Это неважно. Я нашел тебя. Я так долго тебя искал…

Из-за спины Толи просунулась гневная физиономия в огромных очках. Физиономия ехидно прошипела:

— Мы в семейном доме или в Госбанке? Прекратите ваши пошлые разговорчики: у меня нет времени.

Огромным усилием воли Толе удалось удержаться, чтобы не ударить говорящего…

— Танюша, через сколько времени кончатся твои занятия?

— Еще два часа. Ты пойми, Толя, ведь у меня на руках касса… государственные деньги…

— Понимаю. Я уйду и вернусь через два часа.

— Нет, если ты хочешь доставить большую радость, — сядь вон там, в уголку на диван, и посиди эти два часа — мне будет видно тебя все время.

— Я посижу, мне там будет очень хорошо.

Что два часа по сравнению…

Когда Гриша, постоянный грузчик Толи, узнал, каким образом тот нашел свою утерянную невесту, — он глубокомысленно произнес:

— Как странно, что счастье иногда переодевается в милиционера!

В пургу

Терентьич проснулся ночью. Глаза его уставились в абсолютную тьму хижины. В голове ощущалась та знакомая ему, странная, как бы звенящая пустота, которая совершенно исключала возможность снова заснуть.

— Старческая бессонница, — промелькнуло у него в сознании. Он стал прислушиваться, так как знал все звуки, какие только возможны в одинокой избе сторожа большого, далеко протянувшегося в степь сада.

Звуки говорили ему многое. Избушка, открытая всем ветрам, служила как бы измерительным прибором их силы. Поднимающийся в степи ветер отдавался в её стенах наподобие отдельных вздохов, переходящих затем в более или менеё равномерное дыхание. В избушке тогда казалось, что ожила, задышала сама степь, сама мать-земля… По мере того, как ветер усиливался, дыхание начинало срываться и разбивалось на несколько ладов, и казалось, что какие-то существа, один другому наперебой, спешат, торопятся нашептывать таинственные жалобы, причем шепот прерывался всхлипываниями… Голоса ветра то один, то другой вдруг заскулят, как брошенные матерью щенки, и в этой стадии, если дело происходило зимой, — обычно начиналась пурга. Но если начинало свистеть по углам птичьего сарайчика, два года тому назад пристроенного к избушке собственными его, Терентьича, руками, когда последний серьезно было надумал развести кур, — тогда лучше на улицу не показывайся: залепит глаза снегом, затолкает в сугроб — в трех шагах ничего не увидишь…

Терентьич прислушался: степь дышала довольно равномерно протяжными вздохами, нарастающими и убывающими, точно морская волна, далеко забегающая на песчаный пологий берег и, шурша камешками, медленно откатывающаяся назад.

И этот вечер точно всколыхнул озеро его дремлющего в бездействии сознания, зарябил его, и стали лениво волна за волной набегать воспоминания. На этот раз — воспоминания обличающие, неприятные — точно кто-то нарочно подсовывал ему муть жизни, скопившуюся за многие десятки лет. Началось с эпизода, когда он, мальчиком, залез в чужой сад яблоки воровать, за что был жестоко избит. Потом история с Устиньей, соседской девушкой, которая понесла от него ребенка, когда ему минуло только восемнадцать лет — чтоб не платить алименты он от неё постыдно сбежал… А затем были и другие женщины — «временные подруги» — но нигде не создавалось крепкой семьи, не создавалось оседлости. Пьяная «житуха» с драками и прогулами, точно удушливое смрадное облако окутывала его, застилая истинные и прекрасные цели… А теперь вся округа за глаза величала его «Вечный Праздник», так как Терентьич имел привычку, как только возьмет в руки стакан водки, подмигивать старческим, слезящимся глазом соседу и поздравлять:

— С праздничком!

Опять мысль вернулась к Устинье. А все-таки — как хорошо у него с ней началось. Избы их родителей стояли рядом, и они росли вместе. Он ни во что не ставил её в детстве, и они нередко дрались. Потом девочку Устинью увезли к далекой овдовевшей тетке присматривать за ребятишками. Оттуда Устинья вернулась уже полностью сформировавшейся девушкой. Их первая встреча обоих повергла в смущение.

— Как ты повзрослел, Миша! — удивленно произнесла она.

— А ты — какой стала кр-красивой! — протянул он.

— Выходит, что я раньше была безобразна, — засмеялась она.

Красота её была своеобразна. Глаза на продолговатом с тонкими чертами лице были слегка прищурены и чуть-чуть раскосы, при том — необыкновенно черны с такими же ресницами.