Разин Степан - Алексей Чапыгин

Боярин долго молчал.

Дьяк сказал:

— Писано о всем том, боярин!

— Не спеши — пиши, дьяк, толком: не к месту бук да ерей не ставь, ижиц, знаю я, много лепишь, — и мне смеялись сколь… За таковое, мотри, мой дубец по тебе пойдет, а время приспеет, — и заплечному над тобой потрудиться укажу…

— Были ошибки, боярин! Нынче я письмо познал много…

— Не бахваль!

— «Взять того заводчика Стеньку, государь, силом не мочно, а, думно мне, возьму я ево через Корнейку-отамана. Я, твой холоп, государь, улещаю оного отамана посулами: „Мы-де тебя возведем в почести“, и думно мне, государь, что сей Корнейка погнется на нас и вора того Стеньку Разю пошлет на Москву в станичниках, а на Москве, великий государь, твой над ним суд и расправа будет… Прости, государь, твоего холопа, что молвлю слово советливое: только брать, государь, как берут нынче на Пскове воров, что свейскую величество королеву лаяли[73], не годится, — не крепко и людьми убытошно, а как я прибираюсь — тише и много пригоднее. Не осуди, государь, что якобы бахвалюсь. Я только так к слову сие о псковских ворах молвил. А еще, государь, из сюда довожу, что землю сии козаки пашут мало, а кто из шарпальников надежно пахотной, того выбивают из сих мест вон… А пошто у них такое деетца, то, слышал я — воевод и помещиков боятца только на Украине, там много пахотных…» Еще кое-что припишем, дьяк. Все ли по ряду?

— Все, боярин!

— Не оглядел я тебя, как писать зачали, — каки на тебе портки?

— То все ведаю, боярин, за письмом меня пот долит, так я на колешки бархатцы стелил ветхи…

— Смекнул? Ино крашенинными портками всю бы грамоту замарал! Сказывать могу, и не бестолково выходит, а вот подпишусь с трудом… Мы, дьяк, ужо зачнем государю писать не хуже Афоньки Нащоки[74]… Нынче же наладить надо Сеньку дьяка… Бородат, ступью крепок и черевист мало… Пущай до Москвы милостыней идет, — с виду голец, с батожком по-каличьему доберетца… Надо его ужо обрядить в сукман да ступни и втай переправить через реку… Вожа ему не надо — дорогу ведает. Да еще, Ефим, пиши малу грамоту к воеводам, чтоб не держали ряженого дьяка.

— Так, боярин, всего лучше твою грамоту довести государю…

За окном зазвенели детские голоса. Боярин сказал:

— Дьяк, кто там воет?

Ефим спешно кинулся и, приоткрыв окно, взглянул.

— Козацки робята, боярин! Вишь, с поля идут, рожи царапаны. Не впервой — ежедень в бои играют.

Голоса приближались, задорно пели:

Дунай, Дунай, Дунай,Сын Иванович Дунай;Ты гуляй, казак, гуляй, —Воевод лихих не знай…Гей, Дунай, Дунай, Дунай.

Боярин, вытянув на столе сухую желтую ладонь, сжал ее в кулак:

— У батек переняли песню? Ужо, шарпальники, землю и спины вам распашем и воевод лихих посадим! А ну, дьяк, перечти-ка грамоту, да подпишусь, и припечатаем…

12

Разин сидит в шинке против распахнутой настежь двери. Кудри упали на лицо… За тем же широким, черным от многих питий столом сидят молодые казаки: Васька Ус и с бледным лицом, с шрамом на левой скуле, худощавый, костистый Сережка Кривой. Мертвый под бельмом глаз прищурен, правый остро и жадно глядит; блестит в ухе кольцо золотой серьги. Пьют крепкий мед из смоляной бочки, что у шинкаря за стойкой. Черноволосый грек зорко сторожит казацкие деньги; ждет, когда крикнут: «Подавай!»

Против дверей вдали — палисад городской стены, ровен с землей — белая полоса берега Дона пылит дымной пылью, серебряной парчой светится Дон. Ряд боевых челнов застыл, чернея четко на рябоватом блеске воды.

— Купчины с Воронежа дадут пороху, свинцу! — сказал Ус.

— А тут они, в городе?

— У сородичей в Скородумовой есть все!

— А у меня, браты, есть боярское узорочье.

Разин поднял руку с медным кубком и опустил; затрещала столовая доска, вздрогнули стены от голоса:

— Соленой, меду-у!

Грек выскочил из-за стойки, поставил, поклонившись, железный кувшин на стол:

— Менгун, козаки, менгун…

— Сатана! Даром не можно?

Разин кинул на стол талер.

— Узорочье есть, то сказывать нече, — челны набьем свинцом и — гулять!

— Руки есть, головы — на плечах!

— Пьем, браты! Ишь, сколь серебра на Дону, простору хочется!

— Браты мы, Степан. Руку, дай руку! — Жилистая рука с длинными узловатыми пальцами протянулась через стол. Разин скрыл ее, сжав. Сверху легла широкая лапа с короткими жесткими пальцами Васьки Уса.

— А тож я брат вам, казаки!

— Пей, допивай!

— Допьем, Степанушко!

— А ты, Степан, опасись Корнея — не спуста отец твой Тимоша не любил его…

— Сережка, знаю я, все знаю…

— Нынче, Степан, тебя в атаманы?

— Можно! Иду…

Мимо дверей всех шинков прошел казак-глашатай, бивший палкой по котлу-литавре, висевшей на груди на кушаке.

— Гей, гей, казаки! К станичной батько кличет…

— Зряще ходим мы сколь дней, — круче решить надо, а то атаман опятит!

— Не опятит, Серега, гуляем!..

Встали, пошли, тяжелые, трое…

13

Молодуха Олена, повязав голову синим платом из камки, косы, отливающие золотом, наглухо скрыла. На широких бедрах новая плахта, ходит за мужем, пристает, в глаза заглядывает:

— Ой, Стенько, сколь ден душа болит, — что умыслил, скажи?

Разин — в черном бархатном кафтане нараспашку, под кафтаном узкий, до колен, шелковый зипун, на голове красная шалка, угрюмые глаза уперлись вдаль.

Старые казаки, взглядывая на шапку Разина, ворчат:

— Матерой низовик, а шапка запорожская, — негоже такое!

На площади много хмельных, голоса шумны и спорны:

— Стенько, уж с молодой приелось жареное аль из моря соленого захотел?

— Хороша жена, да казаку не дома сидеть… Олена! Она у меня — эх!

Степан слегка хлопает рукой жену по мягкой спине и хмурится — мелькнуло в голове коротко, но ясно другое лицо: так же трепал на Москве из земли взятую.

— Ну, шапка! — Запорожская шапка высоко летит от сильной руки в голубую высь.

— Слышьте, казаки-молодцы?!

— Слышим!

— Кто за мной на Волгу? Насаду рыбу лови-ить?

— Большая рыба, казак?

— Ты щи пуд!

Полетели шапки вверх: Сережкина баранья с красным верхом — первая, вторая запорожская — Васьки Уса.

— Эх, лети моя!

— Моя!

— А наша что, хуже? Лети!

— И я.

— Чти, казаки-атаманы, сколь шапок, столь охотников!

Звеня литаврой, в станичную избу с площади прошел глашатай:

— Гей, казаки, атаман иде!..

Из приземистой хаты, станичной избы, с широким, втоптанным в землю крыльцом казаки вынесли бунчук: держит древко — с золоченым шариком, с конским хвостом наверху — старый есаул Кусей, а за ним еще есаулы и писарь. Все казаки и есаулы, как в поход, одеты в темные кожухи, только атаман Корней в красном скорлатном кафтане; по красному верху его бараньей шапки — из золоченых лент крест. В руках атамана знак его власти — брусь.[75] Топорище бруся обволочено черным, перевито тянутым серебром. Все стали близ церкви в круг; сняв шапки, перекрестились. Снял и атаман шапку, входя в середину круга, перекрестился. Когда атаман снял шапку, блеснула в ухе белая серьга, а черная коса с проседью легла на его правое плечо.

Кинув наземь шапки, есаулы положили перед атаманом бунчук и несколько раз поклонились атаману в пояс, — шапки подняли, надели, атаман — тоже. Корней Яковлев тряхнул головой, сказал громко:

— Зовите, атаманы-молодцы, тех казаков, кои самовольством вот уже не един день, не спрося круга, собираются в гульбу…

Круг стал шире, те казаки, что кидали шапки, встали перед атаманом.

Атаман, опустив брусь к земле, блеснул серьгой, громко спросил, водя глазами по толпе:

— А знаете ли, молодняк-казаки, что в станичной избе есть колодки, чепи, коза и добрая плеть?

— Знаем, батько!

— Кого в атаманы взяли для гульбы?

— Стеньку Разю — хрестника твоего!

— А ведомо ли вам, казаки, что круг тайно постановил?

— Нет, батько!

— Так ведайте. На тайном кругу Степан Разин взят старшиной в зимовую станицу на Москву есаулом. Почесть немалая ему, и загодя хрестник поедет, привезет от царя на всю реку жалованье, да о вестях наказать, что писали к нам воеводы из Астрахани: «Куды будут походы царя крымского с его ратью?» — о чем через лазутчиков мы накрепко проведали. А еще узнать в Москве — время ли от нас чинить турчину помешку или закинуть? О том сами мы не ведомы, а потому я, атаман, приказую вам, молодняк, забыть о моем хрестнике, и так как вы по младости не ведомы тайных дел круга, то вины ваши отдаю вам без тюремного вязеня и не прещу, казаки, гулять; исстари так ведетца, не от меня, что казак — гулебщик… И ведаю: не спущу вас, самовольством уйдете. Посему берите иного атамана, — гуляйте, в горы; в море, куда душа лежит…

— Добро, батько! Благодарствуем.

— Берем Сережку!