Разин Степан - Алексей Чапыгин

— Колько — два?

— Тебе, мухаммедан? За тридцать талерей — два!

— Дай ясырь — бери менгун.

Запорожец быстрее, чем можно было ожидать от грузного тела, сел, загреб в охапку обеих пленниц, как маленьких девочек, встал с ними на ноги:

— Ясырь вот, дай менгун!

Человек в чалме бойко отсчитал тридцать серебряных монет, передал запорожцу. Пленницы стояли сзади него, казак взял ту и другую за руки, передал купившему, сперва из правой руки одну, потом из левой — другую.

Купивший нагнул перед казаком голову, приложил руку к сердцу в знак приветствия продавцу ясыря и, повернувшись, пошел с турчанками в город.

— Эге! То не крамарь — купец… — проворчал запорожец. Нагнулся, накинул на плечо плащ, загреб в большую лапу оружие и шапку. Сонливость с него спала, он спешно пошел в ближайший шинок.

Младший дьяк не утерпел, громко сказал:

— Эх, боярин, да я бы у этого бражника обеих жонок купил за два кувшина водки.

— Я тебе, холоп, заплавлю рот свинцом! — прошипел боярин.

Мимо москвичей юрко пробежал почти голый мальчишка, черноволосый и смуглый; потряхивая кувшином киноварной глины, кричал:

— Коза-а! Буза-а!

— Эй, соленый пуп! — подзывали мальчишку проходившие казаки. — Дай бузу!

Видя, как жадно глотали казаки бузу, младший дьяк ворчал:

— Чубатые черти! Дуют — хоть бы что, а мне с подболтки этой охота дух пустить, да старик — как волк.

Молодой дьяк боялся идти близко за гневным боярином, ждал, когда его позовут…

8

На площади, недалеко от часовни Николы, стоит деревянная церковь Ивана Воина с дубовым, из бревен, гнилым навесом над входом. Под навесом, над низкими створчатыми дверьми с железными кольцами, — темный образ святого. Иван Воин изображен вполуоборот, в мутно-желтых латах, опоясан узким кушаком, на кушаке недлинный меч в темных ножнах, под латами красные штаны, сапоги, похожие на чулки, желтые. Левая рука опущена и согнута к сердцу, в правой он держит тонкий крест, и вид у него, как будто к чему-то прислушивается. В углу на клочках облаков какие-то лики…

Казаки входят и выходят из церкви, поворачиваются и на дверь крестятся. Ставят свечи тем святым, которые по их понятиям лучше помогают в походах и кому на войне дано слово поставить в старой церкви «светилку». В церкви два попа, присланные Москвою; каждый из попов привез по образу, писанному московскими царскими иконниками. Казаки обходят привезенные образа, ворчат:

— Не нашего письма образы… Христы на воевод схожи — румяны и толсты.

Про попов шутят:

— Древние. Поп попа водит и по пути спрашивает: «Як тебе имя, Иване?» — и до сих пор попы не ведают, кого кличут «Иване», а кого «Петр».

Читать попы не видят — службу ведут на память, вместо «аллилуйя» часто произносят «аминь»… Казаки редко венчаются в церкви, больше придерживаются старины: объявляют имя жениха и невесты на майдане, строят для того помост, жених берет свидетелей за себя и за невесту.

Боярин с дьяками проталкивались на площадь к церкви. Не доходя площади — ряд торговых ларей и шинков-сараев. Москвичи, подойдя к ларям, рассматривая товары, приостановились: перед одним ларем ходил взад-вперед бородатый перс в широком кафтане из верблюжьей крашенной в кирпичный цвет шерсти, в коротких, до колен, такого же цвета штанах, с голыми ногами, в башмаках на босу ногу, кричал, как гусь:

— Зер — барфт! Зер — барфт![64]

Идя обратно, взывал тем же голосом:

— Золот — парш, золот — парш!

— Эй, соленой!

— Он не грек — баньян, мултанея.

— Не, пошто? У тех по носу мазано желтым и в белой чалме, а этот в синей, да все одно. Эй, почем парш, чесотку продаешь?

В глубине ларя сидел другой перс, — видимо, хозяин, в халате из золотой с красными разводами парчи, в голубой, вышитой золотом чалме, — ел липкие сласти, таская их руками из мешка в рог; черная с блеском борода перса было густо облеплена крошками лакомств.

Когда с зазывающим покупателей персом разговаривали, он улыбался, махал руками, кричал громче первого:

— Хороши парча! Хороши, дай менгун, козак!

Боярин подошел к ларю, подкинул вывешенные светлые полотнища на руке, сказал:

— Добрая парча! Надо зайти купить… На Москву такой не везут…

Прошли, почти не взглянув на лари с синей одамашкой-камкой[65], коротко постояли у ларя с бархатами: бурскими, литовскими и веницейскими.

— Бархаты продают, разбойники, не в пример лучше московских: цвет рудо-желтой, золотным лоском отливает…

Дальше и в стороне — ларь с сараем. Сквозь редкие бревна сарая из щелей сверкали на свет жадные чьи-то глаза. Ларь вплотную подходил к сараю. В сарай из открытого ларя — дощатая дверь, завешанная наполовину персидским ковром; по сторонам ларя — ковры удивительно тонких узоров. Боярин развел руками и чуть не уронил свой посох с золоченым набалдашником:

— Диво! Вот так диво! Этаких ковров не зрел от роду моего, а живу на свете довольно…

В ларе два горбоносых, высоких: один — в черной шапке с меховым верхом, другой — в черной мохнатой; из-под кудрей овчины глядели острые глаза с голубоватыми зрачками; оба в вывернутых шерстью наружу бараньих шубах.

— Кизылбашцы[66], нехристи, — проговорил Ефим.

Боярин оборвал дьяка:

— Холоп! Спуста не суди: кизылбашцы — те, что парчой торг ведут, эти, думно мне, лязгины!..

Один из горбоносых, выпустив изо рта мундштук кальяна, стоявшего за ковром на столике, закричал:

— Камэнумэк, арнэлахчик! Мэ тхга март! Цахумэнк халичаннер Хоросаниц ев-Парскастанц Фараганиц!

Снова бойко и хищно схватил черной лапой с острыми ногтями чубук кальяна и с шипеньем, бульканьем начал тянуть табак.

— Сатана его поймет! Сосет кишку, едино что из жил кровь тянет… Ей-бо, глянь, боярин, — со Страшного суда черт и лает по-адскому! — вскричал Ефим.

— Запри гортань! Постоим — поймем, — упрямо остановился боярин.

Другой горбоносый закричал по-русски:

— Господарь, желаете ли купить девочку или мальчика?.. Еще продаем ковры из Хорасана и Персии — Фарагана[67].

Первый горбоносый опять крикнул, коверкая русские слова:

— Сами дишови наши товар! — кричал он гортанно-зычно, словно радовался, что знал эти чужие слова. Тонкий, сухой, с желтым лицом. Бараний балахон на нем мотался, и когда распахивался, то на поясе с металлическими бляхами под балахоном блестел узорчатыми ножнами длинный кинжал.

Боярин подошел, потрогал один ковер.

— Хорош ковер — фараганский дело! — сказал тот, что кричал по-русски.

Стали торговаться. Дьяки молча выжидали; только Ефим увивался около — гладил ковры, прикладывался к ним лицом, нюхал. Боярин приторговал один ковер, черный человек бойко свернул его, получил деньги, заговорил, шлепая по ковру коричневой рукой:

— Господарь, купи девочка… — теркская, гибкая, ца! — Он щелкнул языком. — Будит плясать, бубен бить, играть, птица — не девочка, ца! Летает — не пляшет…

Боярин молча махнул рукой одному из бородатых дьяков, передал ковер:

— Неси, Семен, ко мне!

Дьяк принял ковер.

Черный продолжал вкрадчиво:

— Есть одна… Груди выжжены… на грудях кизылбашски чашечки… на цепочках… Любить можно, дарить можно — матерью не будет… грудь нет, плод — нет… Вырастет, зла будет, как гиена. Можно господарю такая свой гарем беречь — никого не пустит, жон замучит, сама — нет плод и другим не даст чужой муж ходить… Дешево, господарь… девочка…

Боярин, делая вид, что не слышит вкрадчивой речи черного, разглядывал ковры.

— Сами дишови наши товар! — кричал другой.

Ефим, понимая, что этот не знает много по-русски, сказал:

— Ты, сатана, баньян ли грек?

— Нэ… — затряс тот мохнатой головой, — нэ грек, армэнен… Камэнумэк, арнэл ахчик!

— Дьяки, идем дале!

Дьяки поклонились и двинулись за боярином. Ефим подошел к боярину ближе, заговорил быстро:

— Глядел ли, боярин, на того, что по-нашему не лопочет?

— Что ты усмотрел?

— Видал я, боярин, у него под шубой экой чинжалище-аршин, — видно, что разбойник, черт! Продаст да догонит, зарежет и… снова продаст!

— Ну, уж ты! Сходно продают… На Москве таких ковров и за такие деньги во сне не увидишь…

— Им что, как у чубатых, — все грабленое… Видал ли, колько в сарае мальчишек и девок малых: все щели глазами, как воробьями, утыканы!

— Да, народ таки разбойник! — согласился боярин и прибавил: — А торгуют сходно…

Под ногами начали шнырять собаки, запахло мясом, начавшим тухнуть. Мухи тыкались в лицо на лету, — в этих рядах продавали съедобное.

Бурые вепри, оскалив страшные клыки, висели на солнопеке несниманные, они подвешены около ларей веревками к дубовым перекладинам. Мухи и черви копошились в глазах лесной убоины. Тут же стояли обрубленные ноги степных лошадей, огромные, с широко разросшимися, неуклюжими копытами. Мясник, бородатый донец, кричал, размахивая над рогожей-фартуком кровавыми руками: