Великая смута - Николай Плахотный

Между чарками я узнал: родители Владимира — крестьяне кабы не в сотом поколении. Мама — молдаванка из села Копанки (на правом берегу), работала в знаменитом совхозе (одно название чего стоит!) «Фруктовый Донбасс». Отец трудился в садоводческой бригаде. В жилах Владимира перемешалась молдавскорусская кровь. Но ежели заглянуть в далекое прошлое, один прадед был хохол, другой белорус. В их роду была и полька, и литовка. Даже швед затесался. Не обошлось и без цыганки.

— Я чувствую себя ходячим интернационалом, — весело молвил виночерпий и снова потянулся к плетеной бутылке. — Так за что же пьем?

Требовался тост. Вспомнилась недавняя поездка на Черниговшину, в город Новгород— Северский. В ту осень здесь состоялось великое свято — открытие мемориала в честь героев «Слова о полку Игореве». Праздник удался на славу, несмотря на то, что в воздухе носился смертоносный угар от курящейся неподалеку Чернобыльской АЭС. Беда тогда была еще недостаточно осознанна, поэтому люди выражали свои патриотические чувства неподдельно искренне, с восторгом.

После торжественной части на вольном воздухе хозяева устроили для съехавшихся со всего Союза гостей широкое застолье. Как это на Украине умеют делать: шумно, с песнями, с танцами. В то же время звучали и речи, спитчи — возвышенные, глубокомысленные. Раздавались время от времени замысловатые и витиеватые тосты. Запали в душу слова, сказанные седовласым профессором истории Черниговского пединститута Михаилом Тимофеевичем Куцем. Он был уже в почтенном возрасте, обликом походил на классического запорожца. С годами не утратил ни живости ума, ни задора, ни хохлацкой жартливости. Словом, личность колоритная. И теперь Куц стоит у меня перед глазами, как живой. Держа на вытянутой руке чарку с горилкою, с пафосом тогда он молвил:

— У подножия памятника Игорю Святославовичу хочу, браты и сестры, вот что сказать. Чтобы наши дети и внуки грому б не боялись. И усю жизнь свою из украинской ковбасы сало украинское выковырювалы.

ДНЕСТРОВСКАЯ РАПСОДИЯ

В нашей маленькой компании повторил я профессорский тост.

Товарищ был в восторге:

— Ох, мудер же этот ваш Куц. Но и у меня, признаюсь, единоверец есть. Может, слыхали: Лазарев, тоже историк. Куца вашего повыше — академик. Между прочим, земляк, тираспольчанин. На ученых советах с Александром Александровичем я не сиживал, но как-то оказался в одной компании, как теперь с вами. Очень образованный товарищ: светило! Имел допуск к архивам германского рейха. В своих руках держал протоколы заседаний высших лиц немецкой военщины.

Я давно уже понял: Емельянов не только обаятельный товарищ, но и достаточно информированный. Люди разного интеллекта буквально к нему льнули, чувствуя личность незаурядную. Похоже, что и академик оказался в поле притяжения технаря средней руки.

В моих планах значилась встреча с Лазаревым, так что любая информация потом сгодилась бы.

— И о чем же у вас вышел спор? — закинул я совершенно невинный вопросец.

Емельянов вдруг почему-то набычился, стал похож на боксера, получившего встречный удар.

— Говоришь «спор», — перешел он наконец на «ты». — Он же загнал меня в угол и оглушил скользящим хуком: «Вова, — спросил меня академик, — ты любишь советскую власть?» Я смекнул: мне проверочка на вшивость. Однако виду не подал. Ответил как на духу: дескать, за эту самую власть готов любому гаду пасть порвать. Лазарев же продолжает: «Есть, дескать, дуроломы, желающие сдать теперешнюю власть в архив истории, взамен учредить строй более совершенный, западного образца». Тут уж я ответил открытым текстом: «Не на того напали. Ищите, говорю, себе напарников на Центральном рынке или на кафедре языкознания Кишиневского университета». Тут Лазарев встал в полный рост, я тоже поднялся. Вдруг он крепко-крепко сжал мою ладонь, будто молотобоец с кузнечного цеха.

Я отчетливо представил сцену.

— До кулаков, значит, не дошло?

— Кто знает. Он же меня зондировал.

— Приблизительно, когда это было?

— Дай бог памяти. Конец лета восемьдесят второго года, вскоре после ухода Брежнева. Жизнь была вполне нормальная, порядки казались незыблемыми. У большинства головы были заняты вопросами чисто бытовыми. Натуры одаренные, яркие, понятно, помышляли о высоком. И вот представьте: солидный товарищ, ученый всесоюзного полета заводит речь то ли о надвигающейся революции, то ли об угрозе вражеской оккупации. Не исключено, у Александра Александровича было предчувствие катастрофы.

— Или же имел достоверную информацию.

Над нашими головами пулями пролетели две птахи. На полной скорости спланировали на тонкую ветку, она даже не шелохнулась.

— Крохотули пеночки. Сами чуть поболе калибри, а голоса… Кажется, твоя душа поет.

— Признайся уж, пишешь стишки?

— Позывы были. В техникуме на соревновании кавээнщиков куплетики выдавал. Но муза вентиль вскоре перекрыла.

Молча наблюдали мы движение воды в реке. При полном штиле Днестр бурунился. Не иначе как Дубоссарское водохранилище освободилось от сверхнормативных запасов.

— В тот раз тоже было начало сентября. «Изабелла» жутко уродила. Ягоды — величиной с грецкий орех. А сок — такой густоты да сладкий — натуральный сироп.

Определенно душа Емельянова скроена была на крестьянский лад. Мог бы стать и механизатором широкого профиля, и толковым агрономом, даже директором совхоза садоводческого профиля. Но чувствовались и задатки селекционера. Возможно, осуществил бы мечту человечества: вывел голубую розу или создал фантастических злак — ветвистую пшеницу. Судьба подкорректировала алгоритм. В итоге технарь стал политиком. К нему люди тянутся, с ним не прочь сотрудничать верхи и низы. Даже седовласый жрец богини Клио доверил профессиональный секрет, впустил молодого человека в сердце.

— Лазарев, конечно, сильно рисковал, — делился впечатлениями Емельянов о приватном разговоре. — Хотя, по правде говоря, был я для академика навроде подопытного кролика. Может, примерял на мне покрой будущих потрясений, которые потом могли обрушиться на головы советских людей.

Я задал явно нелепый вопрос:

— Где именно в тот раз вы сидели?

— Точно на этом же месте. Шофера своего Александр Александрович отпустил часика на два. Развернули мы широко скатерть-самобранку. Академик со своей стороны выложил гостинец, килограммовую коробку «Вишни в шоколаде». Я, конечно, рад, было лестно, что научное светило со мной на равных общается. Но ушки на макушке. В какой-то момент будто с высоты донеслось: «К примеру, ты лично желаешь, чтоб наш Советский Союз враги четвертовали. Чтоб Россия скукожилась до размера Московского княжества. Остальное же пространство превратилось в территорию под международным протекторатом». Я, понимаешь, сжался как пружина. В одну из пауз промямлил: «Да кто же им такое позволит? Мы же мировая держава, а не хрен собачий». Он же в ответ: «Оккупация на сей раз произойдет по новейшим схемам НАТО. Хитрая будет нашему народу заморочка. Да она уже идет широким фронтом. Нас гипнотизируют, завораживают, охмуряют разными способами. Бьют под дых! Сбивают с толку показушными витринами своих шикарных супермаркетов, чьи товары по кошелькам богатеям да мошенникам. Тем временем, через кордоны прет к нам контрабанда джентльменского пошиба, которая, с одной стороны, размагничивает общественное сознание, с другой, парализует отечественную промышленность. Вокруг импортных шмоток царит безумный ажиотаж: „Ах, какие классные джинсы в обтяжечку! Ах, чудо-жвачка! Ах, компакт-кассеты с тяжелым роком!“ Тут я не выдержал, внес свою лепту:

— Это называется политика дестабилизации в стане противника.

— Короче — крутеж! — уточнил Емельянов. — Подобное в истории цивилизации уже было.

— Ты имеешь в виду проделки конквистадоров?

— Именно. Только слово больно заковыристое. Это те, которые шли к туземцам, держа в одной руке кольт, а в другой копеечные побрякушки и виски.

Емельянов не интеллектуал, зато боец отменный. Имеет острое политическое чутье и дар рассказчика. Под плеск днестровской волны поведал то ли притчу, то ли байку нравоучительную.

Хитрая и удалая волчья свора надумала заняться в духе времени разбойным бизнесом. Приглянулся зубастым колхозный хлев (на политическом сленге ГУЛАГ). Стали овцепоголовью мозги пудрить. Дескать, живете нерационально. За высоченным забором. В окружении презлющих псов-волкодавов. Под круглосуточным надзором грубых чабанов, которые не дают кротким овечкам ну никакой свободы передвижения. Чуть чего, норовят ухватить за ногу ярлыгой. Дважды в год раздевают паству догола, забирают себе их шерсть, а то и шкуру. К тому же нет на колхозных фермах настоящего секса. Приказным порядком внедрили безобразное и бесстыдное искусственное осеменение. Даже ежики смеются.