Чертова погремушка - Татьяна Рябинина

Веркино лицо вытянулось, маков цвет на щеках моментально увял.

— Хватит умничать, — прошипел Костя.

В этот момент вернулся Генпетрович, и мы сели ужинать. Разговор не клеился. Костя и Верка теперь старательно игнорировали друг друга, но делали это так демонстративно, что Генпетрович начал хмуриться. Он наливал себе стопку за стопкой и молча опрокидывал, не дожидаясь остальных.

— Генпетрович, тебе ж лететь завтра, — испуганно вякнула Верка, но он только посмотрел на нее долгим тяжелым взглядом и не ответил.

— И правда, может, ляжем пораньше? — осторожно предложила я. — Вам выспаться надо. Да и мы устали.

Последнюю фразу говорить явно не следовало.

— Устали, гришь? — медленно сказал Генпетрович. — Стало быть, устали… Ну ладно, спать так спать.

Я предложила ему лечь на кровати или хотя бы взять мой спальник, но он отмахнулся и вышел в зал ожидания, прихватив подушку-думку и покрывало.

Помявшись, Верка подобралась ко мне и шепнула на ухо:

— Лен, а мож, ты в мешке, а?

Меня передернуло.

— А если он вернется? — криво улыбнулась я. — Ну там воды попить или еще зачем-нибудь? Не боишься?

Верка испуганно ойкнула и отскочила от меня, как от змеи.

Убрав со стола и помыв в тазике посуду, она медленно разделась и залезла в кровать. Костя наблюдал за стриптизом, довольно ухмыляясь.

— Пошел вон, — прошипела я.

— Скажите, пожалуйста, — фыркнул он и вышел в помещение кассы.

Я легла, отодвинувшись на самый край, лишь бы невзначай не коснуться ее пышного тела. Начав читать про себя молитву, я услышала из-под кровати тихий звон и уснула на полуслове.

Мне снилось, что я вишу над пропастью, уцепившись за сухую ветку накренившегося дерева. Корни его многозначительно потрескивают, а далеко внизу бурлит река. Я пытаюсь крикнуть, но издаю только едва слышный сип. Онемевшие пальцы вот-вот разожмутся, черный ужас накрывает с головой…

Наверно, всю ночь я провисела на самом краю кровати, отсюда и сон. Во всяком случае, проснувшись, я обнаружила себя в таком положении, что достаточно было слегка пошевелиться, чтобы полететь на пол.

Ходики показывали половину одиннадцатого. Генпетрович, должно быть, давно улетел. Верка с Костей сидели за столом, держась за руки, и нетерпеливо поглядывали на меня.

Выгнав Костю за дверь, я привела себя в порядок и вышла к умывальнику.

— Погуляешь?

Сплюнув зубную пасту, я обернулась. Костя стоял чуть поодаль и невинно улыбался. Я прополоскала рот, наскоро вымыла лицо. Промелькнула мысль о завтраке, но зайти в дом и сидеть за столом под взглядом одуревшей от страсти бабы — это было выше моих сил. В кармане джинсов лежало несколько купюр, и я повернула в сторону магазина. Очень хотелось врезать Костику как следует и куда следует или хотя бы сказать все, что я о нем думаю, но… Я знала, что сделать этого не смогу. Вот не смогу и все.

В магазине — обычной бревенчатой избе — было темно и пахло мышами. Ассортимент не радовал. Подумав, я купила подозрительного вида лимонад и сухое печенье. Продавщица, остроносая тощая девица с неожиданно внушительным бюстом, таращилась на меня с интересом и непонятным ехидством.

— Так вы не улетели с Генкой? В город?

В прямоугольнике двери, заслоняя собою свет, стояла темная коренастая фигура. Только по голосу я узнала бабку, с которой мы летели в самолете.

— Нет. Завтра на поезде поедем.

— А, ну да, ну да.

Бабка обогнула меня и неторопливо принялась оглядывать полки. Непонятно почему я медлила. Не то чтобы мне хотелось с ней пообщаться, но чем себя занять, я не знала. Когда она купила муку и сахар, я предложила:

— Давайте помогу.

— Спасибо, — бабка протянула мне холщовый мешок с пришитыми черными нитками ручками.

Мы вышли и медленно побрели по улице. Время от времени кто-то попадался навстречу и смотрел на меня с интересом. С гораздо большим интересом, чем вчера.

— А муж твой где? С Веркой? — поинтересовалась бабка, когда мы дошли до ее дома и остановились у ворот.

— Это брат, — поморщилась я. — Не знаю где.

— Бра-а-ат? — протянула бабка. — Да, вы похожи. А чаю хошь?

Хотя бабка и разозлила меня своим вопросом, чаю я все-таки хотела. Мы вошли в дом. Был он совсем небольшим, всего две комнаты и кухонька. Огромная печь топкой выходила на кухню, а спальным местом с матрасиком и занавесочкой — в большую комнату, бабка называла ее «залой».

Усадив меня за круглый стол в «зале», бабка — она потребовала называть себя Лукерьей, просто так, без отчества — вышла во двор, в летнюю кухню и вернулась с большим китайским термосом. На столе появились чашки в горошек, серый хлеб, плошка с засахарившимся вареньем и все то же сухое печенье.

То и дело подливая мне чаю, Лукерья трещала без остановки, что мне было только на руку — говорить самой совершенно не хотелось. Сначала она рассказывала про своего сына, живущего в Красноярске (это к нему она летала в гости), потом переключилась на село.

Пятиреченским его назвали с известной натяжкой. Настоящих речек тут было всего две — Лыхва побольше и Соньга поменьше. Они текли с двух сторон села, но в десяти километрах к северу Соньга впадала в Лыхву. Остальные три были просто ручьями. У Гончарного когда-то давно жил местный горшеня, а на Мыльном было удобное место для стирки белья. Оба они впадали в Лыхву. Впадающий в Соньгу назывался Малым и летом обычно пересыхал.

— Это уж в двадцатые назвали село Пятиреченским, — вздохнула Лукерья. — А так было Спасо-Преображенским. Церковь тут была — Преображения. Большая, красивая. Бабка мне рассказывала.

— А сейчас?

— А сейчас никакой нет. Та деревянная была — спалили. По большим праздникам в Демидово ездим, за сорок километров.

Просидев у Лукерьи часа два, я спохватилась, что пора и честь знать. Провожая меня до ворот, она вздохнула:

— Видала брата твово вчера. С Веркой. Да все видали. Вот дура баба, вот дура-то. Генка-то ее так любит. А теперь чо? Пропадут оба.

Я промолчала. Лучше б нам было сюда не приезжать. Я с самого начала это знала.

— Хотя понять ее можно, — пожевала губами Лукерья. — Ты девка на лицо приятная, а вот брат твой — тот… справный. Справный мужик.

Я даже споткнулась на ровном месте. Из нас двоих «справной» всегда была я. А Костя — просто недоразумением. И вот пожалуйста. Сначала на него набросилась Верка, теперь эта старуха называет его «справным мужиком». Что происходит-то? Неужели действительно страдания по поводу несбывшейся надежды сделали его таким интересным? Да нет, не может быть. Может, просто местные бабы ничего слаще морковки не едали? Или во всем виноват чарующий флер далекого большого города?