Обретая суперсилу. Как я поверил, что всё возможно. Автобиография - Дж. Майкл Стражински

МНЕ И В ГОЛОВУ НЕ ПРИХОДИЛО, ЧТО КОГДА-НИБУДЬ Я БУДУ ЗАРАБАТЫВАТЬ НА ЖИЗНЬ СОБСТВЕННЫМИ КОМИКСАМИ,

Школа святого Стефана, куда я ходил, была прибежищем самых злющих и бездарных сестер-воспитательниц, которых я когда-либо встречал в своей жизни. В системе обучения, которая допускала и даже приветствовала телесные наказания, школа святого Стефана была Эверестом насилия над учениками. Нас постоянно били, толкали, шлепали, и не только руками, но и всем, что попадалось под руку. Однажды во время контрольной я обнаружил, что в моей перьевой ручке (использование шариковых ручек было строго запрещено) закончились чернила, а запасного картриджа у меня с собой не было.

ТОГДА ЖЕ МНЕ ПРОСТО ХОТЕЛОСЬ ПОДНЯТЬ КАПОТ И ПОСМОТРЕТЬ, КАК РАБОТАЕТ ДВИГАТЕЛЬ.

Я поднял руку, подошел к мегере, сидевшей за учительским столом, и объяснил проблему. Она оторвала свои глаза от бумаг, посмотрела на меня и с размаха ударила меня по голове, да так, что в ушах звенело еще целый час. После этого она велела мне вернуться на место и ждать, пока кто-либо из мальчиков (мы учились отдельно от девочек) не закончит и не поделится со мной ручкой.

Понятно, что свободная ручка появилась буквально за минуту до окончания урока, и я смог ответить всего лишь на несколько вопросов. За работу я получил неуд.

В свободное от преподавания катехизиса[6] и раздачи ударов тупыми предметами время воспитательницы неустанно работали над вытягиванием денег из родителей учеников. Все, что было необходимо для школы, надлежало покупать исключительно в церкви или в магазинах при школе: форма, учебники, ручки (непременно синие перьевые ручки, можно было купить и зеленую, но только с черными или синими чернилами), тетради, карточки с лицами святых и римских пап. То, что часть денег уходит из магазинов обратно в церковь, ни для кого секретом не было. Я был всего лишь ребенком, но даже я понимал, что все это было грубым мошенничеством. Какая у вашего сына славная бессмертная душа, будет очень жаль, если она будет бесконечно гореть в адском пламени только потому, что вы решили не покупать ему здесь свитер. Вы понимаете, что я говорю? Или мне звать мать-настоятельницу?

А потом произошла история с «языческими детьми».

В Патерсоне бушевала самая страшная снежная буря за многие годы, и рано утром в понедельник я пришел в школу счастливый уже оттого, что в ней были стены и было тепло. Я поспешил в раздевалку, снял мокрое пальто и, обернувшись, увидел нашу классную сестру-воспитательницу, направлявшуюся ко мне с красным от злости и негодования лицом.

– Ты не взял коробку с шоколадками, – сказала она, трясясь от злости.

В прошлую пятницу в школу привезли коробки с «Лучшим шоколадом в мире». Продажи шоколада должны были помочь собрать деньги для сирот и детей язычников. Я никогда не понимал, почему католическая церковь так сильно заботилась о детях язычников, но Сестра Мэри Большой Кулак постоянно заставляла нас думать о детях язычников, молиться за детей язычников, быть счастливыми, что мы не были детьми язычников (что весьма странно, потому что эти самые дети всегда были первыми в очереди вообще за всем), и, если возможно, купить этих самых детей язычников.

В 1962 году, когда, по общему признанию, экономика была особо сильна, можно было купить языческого ребенка за пять долларов[7]. За эту сумму выдавали карточку владельца в качестве свидетельства о выкупе и крещении приемного языческого дитя. Это дитя могло получить любое имя на любом языке, а покупатель мог быть навеки уверен в том, что он спас усыновленного ребенка от всего, что ему только ни грозило в его языческой жизни. Учитывая, в какой бедности рос я сам, то языческий ребенок мог бы, остро нуждаясь в пяти баксах, попытаться стянуть их у моего папаши, как делали все остальные.

Ну, чтобы не заострять внимание на этом, скажу просто: идите-ка вы со своими языческими детьми![8]

Шоколадные батончики представляли собой гадкую смесь коричневого цвета в бело-золотой фольге. Дети должны были продавать их друзьям, соседям, членам семьи, да и вообще всем, на кого они затаили обиду.

Счесть эти шоколадки лучшими в мире могли бы разве что дети язычников. Но только в 1960 году, потому что даже самый несчастный языческий малыш XXI века, который никогда не пробовал шоколад, едва откусив кусочек, выбросил бы батончик куда подальше, а вас прибил бы коробкой.

Поскольку никто из тех, кого я знал, никогда в жизни не видел языческого ребенка, было очевидно, что вся эта история – сплошное надувательство. Но у меня и в мыслях не было сказать об этом Сестре Мэри Ктулху, чье красное лицо с широко раскрытыми глазами нависало надо мной. Меня ожидала неминуемая показательная казнь, а ее – инфаркт миокарда.

– Значит, ты не взял ни одной коробки, – продолжила Сестра Мэри Тромбоз. Ее трясло от злости, да так, что слова вылетали из ее рта какими-то отрывистыми кусочками. – Ты должен был взять их домой, продать в выходные, а деньги принести в школу.

Я ответил, что мне сбор средств казался делом добровольным.

– Ты что же, думаешь, что несчастные сироты имеют право выбора? А может, и дети язычников могут выбирать, как жить?

Что бы я только ни ответил, наказание было неизбежно, и поэтому, первый раз в своей жизни, я решился ответить воспитательнице. Я успел произнести только первую часть ответа: «А я не знаю, почему бы не спросить об этом у самих детей язычников», после чего получил сильный удар по щеке и голова моя, словно шарик для пинг-понга, отлетела от стены раздевалки. После этого воспитательница схватила мои пальто и шапку, сунула коробку с «лучшим шоколадом в мире» мне в руки, спустила с лестницы, пока я не свалился в засыпанный снегом переулок.

– Будешь стоять здесь и продавать, а вернешься только тогда, когда продашь все, что есть! – сказала сестра и решительно захлопнула за собой дверь.

Шел такой густой снег, что я едва видел противоположный угол нашей школы. Вокруг не было ни души – ни торговцев, ни прохожих, спешивших на работу, никого. Я хотел было пройти вниз по улице в поисках иных форм жизни, но в последний момент передумал, испугавшись, что Сестра Мэри Ботулизм вдруг заметит, что я покинул свой пост. Вскоре меня настолько засыпало снегом, что издалека я, наверное, напоминал сугроб с силуэтом ребенка с красной шапочкой на макушке.

Я выглядел как безголовый снеговик. Прошел час. Затем еще час. Я не чувствовал ни лица, ни ног, ни пальцев.

Наконец, из пелены снега, словно призрак, появился пожилой мужчина, одетый в хасидском стиле.