Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

По Пинску ходили слухи, что король Владислав перед смертью по просьбе униатского митрополита издал указ, который отменяет дарованные ранее права православного митрополита, а Сейм угрожает отступникам от католицизма и от унии изгнанием из отечества. Поговаривают еще о том, что писать по-русски в державных актах будет запрещено и мова русская, как и белорусская, изгнанию подлежит. Ученый муж золотарь пинский пан Ждан хоть и поляк, а говорил однажды Ивану Шанене, что одно спасение для работного люда и холопов — под руку государя русского. А ведь и это миром дано не будет. Черкасы во имя этого второй год кровь льют. И на их помощь и заступничество одна надежда…

Не смотрел Иван Шаненя, как ходил вокруг гроба дьякон в черном орнате, не слушал, как пели реквием митернум. Даже ропота не слыхал, когда сняли крышку гроба. Думал о своем.

Потом все, как в тумане, медленно проплывало мимо. И крышка гроба, и два кудрявых мальчика в белых костюмах с крестами в руках, и дьякон, и грустные певчие, поющие на чужом, непонятном латинском языке. Только маячили перед глазами кони рейтар и сверкающие на ярком солнце острые пики…

На кладбище пошли немногие. Мужики завернули в корчму. О случившемся корчмарю Ицке все было известно. Он сочувственно кивал кудрявой черной головой, цмокал, выставив вперед толстые замасленные губы, и, наливая брагу, неизвестно кого спрашивал:

— Слушайте, ну скажите мне, где это было видно, чтоб два раза хоронили усопшего?

Парамон, с покрасневшими болезненными глазами, ругаясь на всю корчму, кричал хромому мужику с клюкой:

— Пан все может. И выкопать, и воскресить, и повесить… А ты не смей! Молчи и дыши!..

— Не кричи, Парамон, — просил корчмарь.

— Буду!.. Налей, Ицка, еще. Да покрепче!.. Придет время — сквитаемся с иезуитами!

— Тише! — слезно умолял корчмарь. — Иди на двор и там болбочи сколько хочешь, хоть до утра… Как только услышит стражник, тогда сам знаешь, что мне будет…

— Пойдем, — предложил мужик с клюкой.

Мужики вышли из корчмы, столпились на улице, недружелюбно поглядывая на белую громаду иезуитского костела Святой Магдалины. Вмиг выросла толпа неспокойная, шумная. Говорили об усопшей, ругали ксендза Халевского и грозились.

— Карпуху рассудка лишили, — кричал Парамон. — Терзали, как звери, душу христианскую!

— Ако волки грызут поборами, — стучал по земле клюкой хромой. — Подыхать от голода и хвори будем…

Вспоминали всякие обиды, что нанесли иезуиты черни.

На тот час к шляхетному городу по улице катил крытый дормез. Вороной конь легко тащил повозку, и она гулко стучала колесами по бревенчатой мостовой.

— Расступись! — закричал кучер.

— Не расступимся! — раздался в ответ злобный голос.

— Прэч с дороги, быдло! — кучер занес ременный кнут и стеганул по мужику.

— Сам быдло, прислужник панский!..

И сразу десятки рук схватили за уздечку вороного. Конь захрапел, попятился назад. Кучер задергал вожжи, замахал кнутом. Но кто-то схватил на лету ремень и вырвал его вместе с кнутовищем из рук.

— Как смеешь, погань! — закричал кучер.

— Ты и есть погань!

— Прихвостень!

— Чего с ним говорить! Тащи с козел!..

Гневно зашумела толпа. Затрещал частокол возле корчмы — мужики выламывали колья.

— Бей шляхту мерзкую!.. — кричал Парамон. — Бей мучителей наших!

— Не трожь!.. — кучер, уцепившись за железные скобы скамейки, отбивался ногами.

К нему потянулись руки. Кучера стащили с козел, и в воздухе замелькали кулаки.

Рванули дверцу дормеза.

— Эй, сюда!

— Вылезай, шановный пан!..

— Вон, пся крэв! — раздался из дормеза властный голос.

Мужики оробели, притихли на мгновение и тут же загудели с новой силой:

— Бери его, братцы, смелее!

Из дормеза грянул выстрел. Люди отпрянули назад. Только у раскрытой дверцы остался Парамон. Схватившись за грудь, стоял, широко расставив ноги, и вдруг, зашатавшись, упал.

Гневные крики и ругань огласили улицу. Полетели в дормез камни и колья. Толпа снова хлынула к повозке. Налетели все разом, перевернули дормез, повалили набок коня. Дверца оказалась прижатой к земле, и, как в бубен, ударили колья по деревянному коробу дормеза. Разошлись мужики в безудержной ярости. В одно мгновение притащили охапку соломы и подсунули под дормез. Но поджечь не успели — бабий голос остановил:

— Гайдуки, гайдуки!..

Со стороны шляхетного города мчалась с алебардами и пиками стража. Мужики бросились врассыпную, и улица опустела в одно мгновение.

Гайдуки поставили коляску и помогли выбраться из нее пану Гинцелю. Бледный и трясущийся, он тревожно поглядывал по сторонам, умоляя гайдуков:

— Быстрее к пану Ельскому! Быстрее, черт вас побери!.. Пани Альжбета сомлела!..

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Владыка Егорий устало смотрит на бледно-розовый огонек свечи. Пламя дрожит, и фитилек постреливает крошечными голубоватыми искорками. Щеки владыки ввалились, он осунулся и постарел за последний год необычайно. Приоткрыв глаза, Егорий сидел какое-то время в забытьи. Вздрогнув, спросил:

— Дальше как было?

Шаненя отвел взгляд от иконы Казанской божьей матери, что висела в углу.

— Принесли его челядники ко мне в хату. Дочка поила зельем и выхаживала. Неделю, вроде, добро все, а потом на два-три дня рассудок теряет, смеется, говорит нескладно. Когда отлежится — вертается снова разум.

— Как звать раба?

— Карпухой… И еще могилу бабы Гришки Мешковича осквернили и надругательства учинили. Разве может люд православный терпеть и сносить обиды такие? Все больше ропщет чернь в городе, из деревень мужики бегут в леса, ищут защиты у казаков… — Шаненя приумолк: что скажет на последние слова владыка? Тот как будто и не слыхал их. — И так уж чаша полна, а капли все падают. Как бы не пролилось…

— Знаю, сын мой, все знаю, — тихо ответил владыка, качая головой. Он судорожно сцепил тонкие белые пальцы. Они хрустнули. — Такова тяжкая доля земли пинской и остатних славных городов Руси.

— Нету Пинска, владыка, и нету здесь Руси… Речь Посполитая, — горестно заметил Шаненя.

— Кто сказал сие тебе?

— И слепому видно, владыка.

— Пинск испокон веков был городом Руси. — Егорий поднялся. Большая быстрая тень качнулась на стене, застыла. — Еще шестьсот годов назад великого киевского князя Святополка уговаривал волынский князь Давид Игоревич карать Василька, князя Требольского. За то карать, что посягал на города его. Так говорил волынский князь: узриши, еще ти не займеть град твоих Турова, и Пинска, и прочих град твоих… Это тебе неведомо. — Владыка Егорий пошевелил пальцами фитиль. Ярче вспыхнула свеча и озарила покой желтым светом. Владыка продолжал: — С часом Туров и Пинск отошли к Минскому княжеству. Прошло время, и позднее славный князь Юрий Долгорукий передал его сыну… Потом объявились ливонцы, а следом ляхи… — Егорий потер восковый лоб. — Белой Руси и киевских земель немало было. На Московию с мечом пришли… Спас господь от нашествия новых басурманов и землю уберег.

Шаненя снова посмотрел на икону Казанской божьей матери. Это такую брали в ополчение Минин и Пожарский. С ее чудотворной силой освободили Москву от нечисти. Божья матерь освятила престол Михайлы Романова и нынешнего государя Алексея Михайловича, долгая лета ему! Вкралась мысль у Шанени, что не случай именно ее принес в келью владыки Егория. Кто знает, может быть, втайне молится он, чтоб помогла в битвах хоругвям гетмана Хмеля? Может быть, владыка надеется, что возьмет государь под свою руку? Хмыкнул, словно запершило в горле, и, приложив ладонь к губам, нерешительно попросил:

— Отпиши патриарху Никону про беды наши и страдания.

Владыка Егорий косо глянул.

— Отписал, сын. Послать нет кем тайно. Ловят дьяконов на дорогах, раздевают и смотрят одежки.

Иван подумал о купце. Сказать о нем не решался. Не знал, как встретит Егорий его слова. И не умолчал: