Я не боюсь - Никколо Амманити

— Клянусь. Один раз в Лучиньяно нам нужно было успеть на автобус. Когда мы подошли к остановке, он уже отъезжал. Мама побежала за ним и бежала так быстро, что догнала и начала стучать кулаками в дверь. И он остановился.

— Моя, если побежит, помрет.

— Слушай, — сказал я. — Ты помнишь, когда сеньора Дестани нам рассказывала о чуде с Лазарем?

— Помню.

— По-твоему, когда Лазарь воскрес, он помнил, что был мертвым?

Сальваторе задумался:

— Нет. По-моему, он думал, что был болен.

— А как же он пошел? Тело у мертвых твердое. Ты помнишь ту кошку, которую мы нашли, какая она была твердая.

— Какую кошку? — Он бросил и снова попал.

— Черную, рядом с руслом… Вспомнил?

— А, вспомнил. Череп еще ее надвое разрубил.

— Если кто-то мертвый и воскреснет, не сможет ходить нормально и будет сумасшедшим, потому что мозги у него сгниют и он будет говорить странные вещи, ведь так?

— Думаю, так.

— А как ты думаешь, можно воскресить мертвого или это может делать только Иисус Христос?

Сальваторе почесал голову:

— Не знаю. Моя тетя мне рассказала одну достоверную историю. Про то, как однажды сын одного мужика был сбит машиной и умер, весь переломанный. Его отец не хотел больше жить, чувствовал себя плохо, все время плакал, и пошел к волшебнику, и дал ему все деньги, чтобы тот воскресил сына. Волшебник сказал ему: «Иди домой и жди. Твой сын вернется сегодня ночью». Отец начал ждать, но тот все не приходил, и в конце концов он пошел спать. Он уже засыпал, когда услышал шаги в кухне. Он вскочил, счастливый, и увидел сына, тот был весь переломан, у него не было одной руки, голова раздавлена. Мозги из нее вытекали, и он сказал, что ненавидит отца, потому что тот оставил его посреди дороги, а сам пошел с женщиной, и это его вина, что он мертвый.

— И что дальше?

— А дальше отец взял бензин и поджег его.

— И правильно сделал. — Я бросил и наконец попал. — Очко! Четыре — два!

Сальваторе нагнулся за камнем:

— Правильно сделал, точно.

— По-твоему, это правдивая история?

— Вранье.

— По-моему, тоже.

Я проснулся. Потому что захотел в туалет. Отец вернулся. Я слышал его голос в кухне.

Там был еще кто-то. Они спорили, прерывали друг друга, ругались. Папа был зол.

Этим вечером мы отправились в кровать сразу после ужина.

Я крутился вокруг мамы, словно мотылек, стараясь помириться. Я даже напросился чистить картошку. Но она не смотрела на меня всю первую половину дня. За ужином она бросила нам тарелки под нос, и мы ужинали в тишине, а она ходила по кухне и смотрела на дорогу.

Сестра спала. Я встал на колени на кровати и высунулся в окно.

Грузовик был припаркован рядом с большой темной машиной с посеребренным блестящим носом. Машина для богачей.

Я еле сдерживался, но, для того чтобы пройти в ванную, нужно было пересечь кухню. При всех тех, кто там находился, я стеснялся, но сил терпеть больше не было.

Я поднялся и подошел к двери. Повернул ручку. Сосчитал: один, два, три… четыре, пять и шесть — и открыл.

Они сидели за столом. Итало Натале, отец Черепа. Пьетро Мура, брадобрей. Анджела Мура. Феличе. Папа. И старик, которого я никогда прежде не видел. Должно быть, Серджо, папин друг.

Они курили. У них были красные уставшие лица и маленькие-маленькие глазки.

Стол был полон пустых бутылок, пепельниц, полных окурков, пачек от сигарет, крошек хлеба. Вентилятор вращался, но это не помогало. Было смертельно жарко. Телевизор включен, но звук убран. Пахло помидорами, потом и средством от комаров.

Мама варила кофе.

Я посмотрел на старика, который доставал сигарету из пачки «Данхилла».

Потом я узнал, что это действительно был Серджо Материа. В те дни ему было шестьдесят шесть, и он приехал из Рима, где прославился за двадцать лет до этого ограблением мехового магазина «Монте Марио» и налетом на Аграрный банк. Неделю спустя после налета он приобрел бар на площади Болонья. Хотел отмыть деньги, но карабинеры арестовали его как раз в день открытия. Он несколько лет провел в тюрьме, за хорошее поведение был отпущен на свободу и эмигрировал в Южную Америку.

Серджо Материа был худ. С лохматой головой. Над ушами у него росли редкие желтоватые волосы, которые он собирал в хвост. У него был длинный нос, глубоко посаженные глаза, седая щетина, по меньшей мере двухдневная, покрывала его ввалившиеся щеки. Брови, длинные и выцветшие, казались пучками волос, наклеенными на лоб. Морщинистая шея вся в белых пятнах. Он был одет в голубой костюм и коричневую рубашку. Очки в золотой оправе угнездились на его блестящем носу. Золотая цепь сияла на волосатой груди. На запястье он носил часы из массивного золота.

Он был в ярости.

— С самого начала вы делали одну ошибку за другой, — говорил он странные вещи. — И прежде всего этот болван. — Он ткнул пальцем в Феличе. Взял зубочистку и начал ковырять в желтых зубах.

Феличе сидел, согнувшись за столом, и вилкой рисовал на скатерти. Он очень походил на брата, когда того ругала их мать.

Старик прокашлялся, прочистил горло:

— Зря я вам доверил это дело. Вы ненадежные люди. Это была дурацкая идея. Вы делали глупость за глупостью. Вы играете с огнем… — Он бросил зубочистку в тарелку. — Я идиот! Сижу с вами и теряю время… Если б все пошло так, как было задумано, я уже был бы в Бразилии, а не торчал в этой дерьмовой дыре.

Папа сделал попытку вставить слово:

— Серджо. Послушай… Успокойся… Дело ведь еще не…

Но старик цыкнул на него:

— Какое, на хрен, дело?! Ты бы заткнулся, потому что ты хуже всех. И знаешь почему? Потому что не отдаешь себе отчета в том, что происходит. Ты не способен. Все спокойно, надежно, а сам городишь одну хреновину на другую. Ты придурок.

Папа попытался ответить, выпил глоток вина и опустил взгляд.

Этот старый хрыч назвал его придурком.

Это было, как если б мне всадили нож в бок. Никто никогда не говорил так с моим отцом. Папа был старшим в Акуа Траверсе. А этот противный старик, явившийся неизвестно откуда, ругал его при всех.

Почему папа не выгонит его вон?

Все замолкли. Сидели молча, в то время как старик вновь начал ковырять в зубах, глядя на люстру.

Старик вел себя, словно император. Когда император в ярости, все должны молчать. Включая папу.

— Теленовости! Вот они, — сказал