На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

Ставка объята энтузиазмом, мы горим желанием исправить ситуацию на юге Восточного фронта. Действительно, у Паулюса было мало шансов. Поэтому генштаб неослабно следил за развитием боевых действий в большой излучине Дона и на Донце, на кавказском направлении. 1-я танковая армия, в основном, отвела свои силы через “ростовские ворота” и укрепилась на Донце, предотвращая охват противником группы Голлидта. На Кубани, несмотря на устойчивую линию фронта, напор русских нарастает.

Фюрер перед дилеммой: защищать Донбасс или, перегруппировав войска, отвести их к Харькову и подготовить новую наступательную операцию. Это – основа стратегического планирования. В связи с тяжелой обстановкой на южном крыле Восточного фронта и поступлением телеграмм Манштейна на имя Гитлера, Шмундт посетил штаб группы армий “Дон” в Сталино, куда он был перемещен из Таганрога. Позавчера командующий группой армий “Дон” был вызван в Растенбург. Генерал Шмундт привлек меня в качестве эксперта.

Совещание началось в 17.00. Фюрер встретил Манштейна сдержанно и вновь заговорил о судьбе 6-й армии, упрекая себя за неосторожность. Затем попросил фельдмаршала высказать соображения о ситуации на дуге Дон – Донец.

“Наших сил, мой фюрер, недостаточно, чтобы удержаться на этом зыбком рубеже, – резюмировал в конце доклада Манштейн. – Как бы велико ни было значение Донецкого бассейна, вопрос состоит лишь в том, потеряем ли мы, при попытке сохранить Донбасс и его, и группу армий “Дон” (а, следовательно, и группу армий “А”), или мы своевременно оставим часть этого района и предотвратим катастрофу”. – “Но если не сдвигаться, а усилить оборону?” – возразил фюрер. “Тогда мы позволим Советам повернуть крупные силы на нижний Днепр или на побережье моря, чтобы отрезать весь наш южный фланг. И совсем нетрудно предугадать судьбу Восточного фронта”. – “Я не могу согласиться с этим! – прервал Гитлер фельдмаршала. – Добровольно отдать области, завоеванные огромной ценой? Притом, что еще нет достаточных доказательств?” – “Для меня, разумеется, было бы приятнее предлагать многообещающие планы наступления вместо ставшего неизбежным отступления”. – “Нет! И еще раз – нет! Сокращение фронта, которое вы предлагаете для высвобождения сил, в равной степени высвободит и силы противника. Если упорно драться за каждый клочок земли и заставить русских продвигаться с тяжелейшими потерями, то порыв Советов, в конце концов, иссякнет. Да и трудности снабжения, очевидно, ограничат их. У меня нет оснований, чтобы отдать Донбасс! Нельзя недооценивать и политические последствия. Турция, которая еще колеблется, в случае отхода не вступит в войну на нашей стороне. Но самое главное – это донецкий уголь. Как для нашей промышленности, так и для Сталина. Овладение Донбассом позволит ему поддерживать на настоящем уровне производство танков, орудий и боеприпасов”. – “Мой фюрер, – уверенно заговорил Манштейн. – В моем штабе побывал Плейгер, председатель президиума имперского объединения. Он утверждает, что владение районом Шахты – Новошахтинск – Гуково, то есть частью Донбасса, восточнее Миуса, не имеет решающего значения. Добываемый там уголь не пригоден ни для коксования, ни для наших паровозов”. – “Пусть так. Но нельзя торопиться с эвакуацией за Миус. На юге России потеплело. Ледяная дорога через бухту Таганрога стала почти непроезжей. Если на Дону и Донце начнется половодье, оно остановит русских до лета. Надо ждать!” – “Я не могу ставить судьбу своей группы в зависимость от надежды на преждевременную оттепель”, – достаточно твердо заключил Манштейн.

Затем фюрер и командующий группой армий “Дон” беседовали наедине. В итоге совещание продолжалось около четырех часов. Последовавшие распоряжения Ставки свидетельствуют о том, что Манштейну удалось отстоять свою точку зрения и убедить фюрера незамедлительно отвести группу Голлидта, 1-ю и 4-ю танковые армии на миусский плацдарм.

Сегодня получены известия, что предельно обострилась обстановка у Ворошиловграда и на подступах к Ростову, где противник атакует превосходящими силами с ранее завоеванных рубежей».

11

Бесснежные морозы в конце января, – лють впору сибирской, – стали самым страшным испытанием для беженских обозов. Двигались только куцыми деньками. А с вечера, делая остановки в попутных селениях, забивались в хаты, где с разрешения хозяев, а где и самочинно. Все чаще возникали случаи обморожения. Куршивел скот. Поневоле приходилось или дорезать выбившуюся из сил худобину, или оставлять на догляд и пользование у случайных людей, на местах ночевок. Шагановым тоже пришлось распрощаться со своей буренушкой, завести на баз к многодетной хуторянке.

Ключевцы влились в длинный караван южных донских станиц. Среди отступленцев встретил Тихон Маркяныч знакомых из Егорлыкской, Мечетки, Кагальницкой. При всей стихийности и спешке отступления в движении обозов все же наблюдалась некая упорядоченность. Во-первых, составилось руководящее ядро из хуторских и станичных атаманов. Во-вторых, взвод верхоконных казаков следил за строем подвод, пресекая попытки вырваться вперед, обогнать соседа или, наоборот, отстать, плестись в хвосте.

Но дорога – вторая мать казака – распоряжалась по-своему. И обозная колонна, устремленная к Азовскому лукоморью, жила особой, непредсказуемой жизнью, полной мелких и больших забот, потерь, превратностей. Обездоленный кочевой люд, слыша за спинами канонаду, ожесточался, не поддавался посторонним укоротам и чьей-то одной воле. Кому-то нужно было перепрячь изнуренную лошаденку, и он сворачивал на обочину; кто-то обнаруживал изъян в упряжи, грозящий длительной остановкой, и его подвода тоже уступала путь тем, кто следовал позади; у третьего ревом исходит корова, не поенная второй день, и хозяин пускает лошадей под горку, к шумящему меж буерачных скатов ручью; а иному приходится туго: стоит станичник-горемыка у покосившейся телеги, нахлобучив шапку на самые глаза, боясь смотреть на тоскливые лица детей и жены, и заискивающе-жалобным голосом спрашивает у проезжающих мимо нахохленных возниц, нет ли у них запасной оси к телеге, – с каждым разом все громче и потерянней…

Дивилась Полина Васильевна свекру: чем тяжелей становилось в дороге, с ее тряской, неустроенностью, колготой, тем бодрее он держался, – повеселевший, общительный, точно скинувший с плеч десяток годков. С Тихоном Маркянычем не гнушались советоваться атаманы, нередко беседовал Шевякин. Однажды даже Кострюкова Анька подошла к подводе Шагановых.

– Ты, тетя Полина, зря на меня не держи сердце, – неожиданно напомнила она о прошлом. – Я у тебя мужа не отбивала и не собиралась этого делать. Был грех, и – разошлись… А теперь пусть Тихоновичу земля будет пухом, а мы на одной дороге оказались. И давай по-людски. Меня ведь тоже Яшка ваш за малым не пристрелил! А я не корю за сына…

– Убил бы – не заплакала, – сурово ответила Полина Васильевна, отворачиваясь, давая понять, что никогда на примирение не согласится.

– Ну, как знаешь. Беру свои слова обратно, – помолчав, с обидой в голосе произнесла Анька. – Хотела поладить, да укололась!

Не общался и Тихон Маркяныч с наветчиком Дроздиком, искавшим возможность вернуть их