Русская история. Том 2 - Михаил Николаевич Покровский

«панам своим были послушны, как прежде, и никаких бунтов и своевольных поступков не учиняли». А кто вздумал бы учинить какую ни есть кривду, того полковники киевский и черниговский должны были казнить смертью без всякого промедления. Другой универсал предоставляет право смертной казни и самим панам, только под надзором казацких полковников. Причем для вящего вразумления тут прибавляется, что не один мятежный хлоп уже и казнен. Не будем удивляться, что украинский народ в своих песнях так плохо поминает Хмельницкого и так славит полковника Нечая, убитого поляками именно в то время, когда коронные войска явились на Украину снова, чтобы вместе с запорожцами восстановливать порядок.

Украина под московским владычеством

Необходимость иностранной поддержки после разрыва; колебания между Швецией и Москвой ♦ Альтернатива казацко-московского или московско-польского союзов ♦ Хмельницкий и московское самодержавие ♦ Влияние успеха на Хмельницкого; «единовластец русский»; борьба за политическую автономию ♦ Условия договора 1654 года; социальная реакция ♦ Классовая борьба на Украине и московский захват ♦ Обрусение Украины и интересы русских помещиков ♦ «Нобилитация» казацких старшин ♦ Москва и киевская митрополия ♦ Нарушения автономии ♦ Московская демагогия, Самко и Брюховецкий ♦ Андрусовское перемирие ♦ Социальная реставрация ♦ Возрождение крупного землевладения ♦ Его экономические условия ♦ Украинское дворянство первой половины XVIII века ♦ Монастырское землевладение ♦ Земельное ростовщичество ♦ Военный режим и феодализация ♦ Закрепощение казаков

Разрыв с чернью и ненадежность хана, который за хороший «ясырь» готов был продать кого и что угодно, — это после Берестечка[18] было уже совершенно очевидно, но достаточно ясно было это и под Зборовым, — делали для Хмельницкого неизбежным союз с одной из «великих держав» Восточной Европы. Не считая Польши, с которой Хмельницкий вел войну, таких держав было две: Московское государство и Швеция. Может показаться, что упоминать эту последнюю страну как возможную союзницу казаков в борьбе с Польшею, — своего рода исторический педантизм, объясняемый суетным стремлением перечислить все «исторические возможности», хотя бы и крайне далекие от осуществления. На самом деле оба союза, с Москвою и со Швецией, объективно были одинаково возможны, и Хмельницкий действительно колебался между ними до последних дней своих, причем в эти последние дни шведский союз был большею реальностью, чем московский. Но он совсем не был новостью. «От шведского короля, — говорил в 1657 году Богдан московскому послу, — я никогда отлучен не буду, потому что у нас дружба давняя, больше шести лет». Начало союза со шведами довольно точно совпадает, таким образом, с Берестечком и с окончательным разочарованием в крымском союзе. Своим скандинавским союзником Хмельницкий был очень доволен: «Шведы — люди правдивые, — говорил он в той же беседе с окольничим Бутурлиным, — всякую дружбу и приязнь додерживают, слово свое держат». Правда, говорилось это не без того, чтобы уколоть москвичей, которые слова своего не додерживали. Но Карл X мог действительно обещать казацкому гетману нечто такое, чего от царя Алексея тот дожидался тщетно: положение вассального государя, «удельного князя киевского», в своих внутренних делах независимого от кого бы то ни было, а по внешнему положению равного герцогу курляндскому или даже курфюрсту бранденбургскому. И такие обещания на самом деле были даны и приняты. В начале 1657 года союз, считавший уже шесть лет фактического существования, был окончательно оформлен. «Изменник» Мазепа мог бы найти весьма авторитетный пример в подтверждение своего образа действий по отношению к Карлу XII. Если, в конце концов, Украина осталась в зоне московской политики и за исключением короткого эпизода при Мазепе никогда не была шведским вассалом, здесь, очевидно, виноват был не Хмельницкий лично. Идеалистическая историография, конечно, всегда готова была дать этому факту субъективное объяснение: русское и православное казачество не могло примириться с зависимостью от иноверного и иноземного государя. Но мы скоро увидим, что представительница православия на Украине, киевская митрополия, с зависевшим от нее духовенством, была самым упорным врагом, какого встречало здесь московское владычество. Что касается русских симпатий Хмельницкого и его товарищей, то не надо забывать, что в рядах сражавшегося с ними польско-литовского войска было сколько угодно русских. Вся шляхта Волыни, Подолии, Польской Галиции и Литовской Белоруссии была русской крови и, по большей части, русского языка; главные деятели со стороны поляков в области дипломатии — Адам Кисель, на поле битвы — знакомый нам Иеремия Вишневецкий, были русские, а первый даже и православный. Казаки и сами заявляли, что считают Киселя «своим», но это нисколько не прибавило ему авторитета в глазах казаков и не помешало его переговорам с Хмельницким кончиться полной неудачей. А в припадках гнева на Москву тому же Хмельницкому случалось говаривать, что он отдастся в подданство турскому царю, и вместе с турками и крымцами будет ходить войною на Московское государство. Хоть и сказанные в гневе, это не были пустые слова. До нас дошла грамота султана Магомета IV (от декабря 1650 года), где Богдан титулуется «голдовником» (вассалом) Турции, в знак чего ему и жалуется от султана почетная шуба. А уж кто бы, казалось, дальше был от казачества и по национальности, и по вере, и по всему историческому прошлому, чем «неверные» турки? Союзы государств и в XVII веке, как теперь, определялись не симпатиями народных масс, а политическими расчетами руководящих слоев — симпатии же очень легко инсценировались и тогда, как теперь, если руководящим слоям то было нужно. Когда Богдану был нужен московский союз, посланцы царя Алексея отовсюду слышали хвалы Московскому государству и выражения горячего желания «в государеву сторону перейти». Но переговоры и после этого шли не только с Москвой, а и со Швецией, и с султаном, и венгерским правителем Ракочи, и если, в конце концов, ближе всех оказалась все же Москва, то это был результат своего рода «естественного отбора». Почему в этой борьбе союзов московский оказался «наиболее приспособленным», хотя личные симпатии Хмельницкого и руководящих кругов казачества к нему вовсе и нс лежали, это становится ясно, когда мы читаем переписку Богдана с Москвой с первых же шагов восстания. В первых же письмах перед нами стоит чудовищный, с точки зрения традиции, образ — польско-московского союза против казаков. Едва узнав о восстании запорожцев, московское правительство сосредоточило под Путивлем 15 000 человек. Формальным