Маша и Гром - Виктория Богачева

каком-то сраном НИИ. Да весь ее затрепанный вид кричал о том, что живет она бедно и во всем ужимается.

Черт.

Ну никак, никак не вязался этот образ с тем, что рассказал Капитан? Девка Лехи Бражника, пусть и бывшая, пусть и два года прошло, но сигареты поштучно экономит?.. Что за бред! Капитан точно ту Марию Виноградову проверял? Имя-то у нее самое обычное, таких девчонок пруд пруди. Может, совпадение и однофамилица?

Я был прав, мутная история и мутная девка.

— Зато честно, — она огрызнулась, задетая за живое.

Сверкнули темные глазища. Хм. Может что-то в ней и было. Интересно, на бывшего своего хахаля тоже так смотрела? Он-то за такое сразу по морде прописывал. Никогда этого отморозка не любил и старался не пересекаться. Вообще презираю насилие ради насилия, насилие ради удовольствия. Это надо быть на голову больным, чтобы мучить кого-то и наслаждаться этим.

Прямо как Бражник.

— Что поделать, если у нас в стране за науку платят жалкие копейки, — она вскинула голову, тряхнув косой. — Пока другие деньги лопатой гребут. Или воруют.

Или убивают, закончил за нее я. А лучше — и то, и другое. Ух. Языкастая. Святая невинность... Быстро про дружка своего бывшего забыла, да?

— Это оправдание для тупых и ленивых, — я пожал плечами, уже откровенно подначивая девчонку, которая втянулась в спор не на шутку, все сильнее распаляясь. — Мало платят — найди, где можно заработать больше. Возьми и сделай. А то сидеть на жопе ровно все горазды. И ныть. А как лапками пошевелить — так не могут.

Она, кажется, едва не задохнулась от возмущения. Набрала в рот воздуха и стояла, надувшись. Только быстро-быстро моргала огромными глазищами.

— Не все готовы продавать себя и свою совесть ради бабла, — процедила высокомерно, поджав губы. — Идти против принципов. Нарушать закон, в конце концов.

Закон! Ей самой от себя не смешно, интересно? За десять лет страна уже забыла, что значит это слово.

Ух. Громов, Громов, ну взрослый уже мужик, что пристал к писюхе малолетней. Она, может, и не в себе мальца.

Однако этот спор меня взбодрил, прогнав хандру. На душе больше не лежала эта тягостная муть, сосущая из меня силы. Да и забавно было наблюдать за встрепанной, разозленной девчонкой.

— Да, лучше наматывать на кулак сопли и поносить тех, кто извернулся, но заработал, — покладисто кивнул я, и Маша обожгла меня очередным уязвленным, злющим взглядом. — А потом кормиться с их руки.

— Каждый должен иметь право на достойную жизнь! И чтобы ради нее не приходилось унижаться или работать на трех работах.

Ого, какие у нас принципы, ты погляди. Давно ли? А когда раньше с отмороженным бандюганом спала, тоже такие принципы были? Я бы мог спросить, но не стал. Слишком низко и подло, а даже у меня есть совесть. И понятия. И принципы.

— А если так, как вы думать, то у нас в стране не останется ни учителей, ни врачей, ни строителей, ни ученых, никого! Все пойдут в бандиты или в рэкет, бабки зарабатывать! — выкрикнула сердито девчонка и прикусила губу, переводя дыхание.

Ее голос звенел от эмоций, и подрагивала зажатая между пальцев сигарета. Кажется, кое-кто слишком близко к сердцу принял мои подначки. Я бы устыдился, если бы стыд был мне знаком. Вместо этого лишь поморщился с досадой и, запрокинув голову, с чувством выдохнул дым.

Взвинченная, с горящими от праведного гнева огромными глазищами на пол лица, девчонка меня хорошенько встряхнула. Такую отповедь в последний раз я получал, наверное, еще в восьмом классе школы от завуча. Откуда ты вообще взялась в нашем мире, Маша? И как же ты со своей хорошенькой, незамутненной головкой и принципами связалась с Лехой Бражником?

Попросить что ли Капитана разузнать? Любопытно стало — жуть. Сам от себя не ожидал.

— Как удобно быть такой чистенькой и делать вид, что ты вообще не при делах. Но как спонсоры для школы нужны — просят у бандитов. Как больничке помочь — тоже братва. Как политикану на избирательную кампанию дать — опять по тому же адресу, — осклабился я и покачал головой.

Прищурившись, я сделал шаг в ее сторону, и девка поспешно отступила, обняла себя руками за плечи поверх черной хламиды. И мазнула по мне взглядом раненого оленя. Хорошенькая она все же. Свежая, чистая, ничем не испорченная мордашка. Высокие скулы, худое лицо. Фигурку под черными тряпками не разобрать, но на институтскую зарплату много не нажрешь. Могла бы вешалкой по подиуму ходить, а не в НИИ горбатиться.

Но нет, такая не могла бы. Гордая. Глупая. Принципиальная.

Интересно.

— Ну а что еще остается государству? Если оно всем должно, а ему, выходит, никто ничего не должен? — склонив на бок голову, она с вызовом на меня посмотрела, забавно раздувая ноздри.

— Я все, что был должен, стране уже отдал, — жестко сказал я и поморщился. Про свои мифические обязанности перед этим государством я слушать не собирался. Довольно. — Два срока в Афгане, достаточно тебе?

Упоминание службы в Афгане всегда оказывало магическое влияние на собеседника. Кто-то поспешно отводил взгляд, кто-то отворачивался, кто-то — хмурился и переводил разговор на другое. Равнодушным не оставался никто и никогда. Удобно устроились, суки. Ведь «нас никто туда не посылал».

Ладно. Лучше я сам не буду продолжать про Афган. Все еще завожусь с пол-оборота.

Девчонка взглянула на меня с неиссякаемым упрямством и зябко повела плечами. Спасибо, что промолчала, и я не услышал оценку войны со стороны двадцатипятилетней писюхи.

Тем временем докурив свою сигарету едва ли не вместе с фильтром, Маша потушила окурок и спрятала его зачем-то в карман.

— Спокойной ночи, — процедила сквозь зубы на прощание и поспешно ушла из беседки, словно боялась, что я заставлю ее остаться.

Какие мы воспитанные.

— Пока, — сказал ей напоследок, потому что меня мама в детстве тоже кое-чему успела научить.

Пересказать кому слова пигалицы — не поверят. Мог, конечно, и жестче ее отбрить, но, во-первых, она спасла моего пацана, и пока эту легенду никто не опроверг. Во-вторых, я хоть и кровожадный бандит-убийца в ее глазах (и тут есть доля правды), но все же не такой циничный ублюдок, чтобы спускать всех собак на бабу.

На следующий день рано утром мы с Гордеем завтракали в компании маявшегося похмельем Капитана. Тот, разумеется, ничего не ел