Исповедь женщины. Ответ Вейнингеру - Гарборг Хульда

Но какие воспоминания сохраняют большинство мужчин о своей прошлой жизни?

(Надо раз и навсегда прийти к тому, чтобы сравнивать «большинство женщин» с «большинством мужчин», а не с исключениями.) Воспоминания об охотах, картах, партиях в шахматы, бегах, эротических похождениях, часто не особенно чистого свойства, о заботах, о должности, о положении, политической болтовне и их успехах. В тех слоях общества, где идет борьба за кусок хлеба, женщины борются наряду с мужчиной и помнят это.

Быть может, я несправедлива?

Но для меня не существует ничего более противного, чем постоянное перечисление обоюдной «виновности». Этому перечислению не видно конца. И это самый уродливый недуг всех браков.

Я хочу охватить целое, не поддаваясь травле — даже Вейнингеру, и попытаться увидеть лишь то, в чем я чувствую истину глубоко в своей душе.

А истиной является для меня односторонность женщины, односторонность, которая была и будет, — и в этом сила женщины. Для нее не существует преграды. И если она действительно хочет быть признанной мыслящим человеком, с котором можно говорить обо всем, она должна научиться признавать эти преграды, и уважать их, и видеть в них глубочайшее и действительное значение. Но в кругу этих преград ей также доступно достижение развития и человечности. Все несущественное должно уступить место охране человеческого рода. Мы должны развиваться, потому что род облагораживается путем нашего развития. Мы должны развиваться не потому, чтобы ниспровергнуть женщину и стать равными мужчине, как этого хочет Вейнингер и феминистки, но для того, чтобы стать более женщинами, духовно и физически здоровыми матерями здорового поколения.

Потому что, становясь матерями, мы подымаемся на самую высоту нашей ценности человека. И разве стать судьей, политиком, должностным лицом и т. п. означает что-то большее? То, что закрыто для нас, в сущности — ведь самая скучная область мужского труда: право на сомнительное удовольствие дожидаться очереди на какую-нибудь должность. Пусть завидует, кто может. Весь свободный труд, все области искусства, все достойное зависти в действительности открыто для нас — и это необходимо.

Путь наш не более тягостен, чем для величайших гениев мира — мужчин; внешние искусственные препятствия не более велики для нас, чем для многих бедняков, артистов и ученых, которые достигли высшей точки человеческой продуктивности. Доступ к наукам и развитию открыт для нас, и так оно и должно быть. Но ни одна из тысячи женщин не может пока стать настолько мужчиной, чтобы занять в продолжение всей своей жизни одну из тех ответственных должностей, которые требуют человека всего и безраздельно. Вроде безнадежная и ненужная работа и отчаянная трата времени — спорить обо всем этом; природа сама скажет, наконец, решительное слово. Все войдет в норму само собою. Потому что самым большим препятствием для полного внешнего уравнения в правах является не мужчина, но женщина. Я знала многих женщин на своем веку, и когда я теперь вспоминаю о самых умных, ясных, деятельных и свободных из этих женщин, эти воспоминания лишь подтверждают высказанный мной выше взгляд. Было бы идеально, если бы мы могли сказать: «Все доступно, но не полезно». И будь в нас достаточно силы, могли бы пасть последние преграды. Это положение было бы наилучшим, но оно опасно для молодежи. Оно внесло бы смятение в ее понятия и принесло бы ей потом в жизни тысячу разочарований. Мы не созрели для полной свободы прежде, чем мы не осознали наших границ.

И мы еще не достигли этой ступени.

«Женщина не хочет быть целомудренной, и от мужчины ждет она также чувственности, а не добродетели», — говорит Вейнингер. Даже высшая платоническая любовь является, в сущности, нежеланной для нее; она льстит и нравится ей, но она ничего не говорит ей. И если бы мольба на коленях длилась бы чересчур долго — Беатриса[12], утверждает Вейнингер, стала бы нетерпеливой, как Мессалина.

Да, без сомнения. Природа не выносит ничего болезненного. Она хочет здоровья и живой жизни.

Платоническая любовь — это преступление против природы.

И нет большего оскорбления для здоровой и неиспорченной женщины, как равнодушие к ней, в котором она чувствует, что в ней не видят женщины.

Природа не терпит этого. И она делает своим орудием наши самые лучшие и наши самые дурные качества, нашу гордость, наше тщеславие. Она требует цельности от женщины. И чтобы исполнить ее волю, мы должны быть односторонни и сильны.

«Для женщины, — говорит Вейнингер, — представляются лишь две возможности, лживое отношение ко всему, что создано мужчиной, то отношение, при котором они воображают, что хотят того, что противоречит всей их еще не расслабленной натуре: бессознательно лживое возмущение безнравственностью (как будто женщина нравственна), чувствительностью, или же открытое признание, что содержание духовного мира женщины — муж и ребенок, без малейшего сознания того, какое бесстыдство, какой позор в этом обвинении». Я не могу понять ни мозгом, ни чувством, в чем состоит это бесстыдство. Как мать — очевидно, элемент M во мне! Да, я так страшно приближаюсь к настоящему типу F, что мне кажется, будто в этом признании как для мужчины, так и для женщины заключается прекраснейшая жизненная надежда и чудесная мысль о вечности.

Если бы, например, женщина действительно хотела бы целомудрия мужчины, она бы этим победила в себе женщину, продолжает Вейнингер.

В правдивость этих требований нельзя верить. Но женщина, требующая целомудрия мужчины, — исключая истеричек — так глупа и так неспособна к правдивости, что она даже смутно не чувствует, что этим она отрицает сумму себя и что она теряет бесконечно великое значение, теряет право на существование. И правда, нелегко быть женщиной. Из двух возможностей, представляющихся ей, одна отвратительна, а другая оказывается еще хуже: одна достойна порицания, другая — еще больше. Неудивительно, если женщина как таковая должна погибнуть, чтобы на земле снова воцарилось царство небесное. Но тяжело для женщины прийти к этой цели собственной волей. Искра, так слабо теплящаяся в ней, должна все снова и снова заимствовать огня у мужчины. Нужен пример. Пока женщина будет существовать для мужчины как женщина, она сама не может исчезнуть.

Так как существование женщины зависит от половой потребности мужчин, женщина останется до тех пор женщиной, пока мужчина не покончит с ней.

Не вправе ли мы опасаться в таком случае, что придется еще долго ждать наступления царства небесного на земле?

Когда дерево перестанет давать плоды, его рубят и бросают в огонь. И природа также отметает все лишенное радости и силы жизни, все сухое и завядшее.

А здоровье живет века.

«Отношения мужчины и женщины совершенно таковы, как связь между подлежащим и сказуемым. Женщина ищет свое дополнение, как сказуемое». Да, ищет, но редко находит. Может быть, потому что подлежащее само несовершенно. Свое дополнение можно лишь найти в чем-то законченном, уверенном; или же в мужчинах, помимо всего, слишком много женского элемента?

Не слишком ли близко подошли они к идеальному половому типу с тех пор, как мы все более и более блуждаем ложными путями в поисках внешнего совершенствования вместо того, чтобы искать его в нас самих?

Я помню, я была еще совсем молоденькой, почти ребенком, когда «мужчина» и «таинство любви» стали занимать мою фантазию. Но при этом я все же мечтала о призвании в жизни. Меня порабощали временные течения, и часто мне казалось, что я нашла свое призвание, и наряду с грезами об артистической карьере являлись также другие мечты.

Меня воодушевляла политика, и я мечтала стать второй Жанной Д’Арк, меня захватывала религия, вопросы бытия. Затем я сосредоточила мысль на Стюарте Милле; освобождение женщины от рабства являлось высокой целью, которой я хотела посвятить свою жизнь. Я прочла бездну книг, срезала волосы и купила себе хлыст.

Несмотря на все мои причуды, многие искали моей руки. Я безумно влюбилась в одного молодого человека, который долго ухаживал за мной, не имея серьезных намерений, в то время как двое других, серьезно любивших меня, остались мне чужды. Так каждый из нас страдал про себя. Спустя пять лет я снова влюбилась и вышла замуж. И тогда началась вторая эпоха моей жизни. Когда я теперь мысленно возвращаюсь ко всему пережитому, у меня появляется подозрение, что где-то сидит великий юморист и играет людьми. Еще в детстве у меня бывали приступы ужасного чувства одиночества. Я горько рыдала о том, что «никто не любит меня, никто не жалеет меня, даже Бог». Самым ужасным были для меня ночь и мрак. И теперь снова у меня появляется ужас перед одиночеством, перед ночью и темнотой, и в бессонные ночи я чувствую себя как будто единственным живым человеком на бесконечном кладбище. И я знаю, что ничто, кроме близости другого человека, не может заглушить этот ужас. Но я одна.