Полдень XXI век 2009 № 04 - Самуил Лурье

Зато у меня есть окно. Большой круглый иллюминатор с прекрасным видом на равнину. Постройка станций, как я уже сказал, стоит сумасшедших денег, и делать станцию двухместной, только для того, чтобы кто-то не сошел с ума, было бы просто неразумно. Потому что все надо удвоить. Объем, воздух, воду, харчи. Емкость «тубзика». К тому же не факт, что эти двое не поубивают друг друга по причине взаимной надоедливости.

Вот тут-то и пригодились способности испытателей. Нам ведь сурдокамера — что дом родной. Это у космонавтов там глюки возникают, им подавай активные действия. Мы же устроены по-другому.

Тепло, светло, есть-пить дают, зарплата идет, делать ничего не надо — измеряй себе давленьице да пиши впечатления в журнальчик. Опять же «тубзик» там земной, обыкновенный. Так что пописать-покакать — одно удовольствие, не то, что на Луне. И даже в душе можно помыться. А это, если кто не знает, полное счастье. Потому что на станции только влажные салфетки. Ну, какого еще надо? Самое главное — ты прекрасно знаешь, что все это на Земле, то есть понарошку. Вот она, стенка — тук-тук-тук. Три сантиметра до пивка и соленой рыбочки. Куда спешить? Оно не уйдет. А чем дольше ждешь, тем вкусней покажется. Сиди-посиживай. Лежи-полеживай. Пиши-пописывай. Генка, сменщик мой, помнится, полтора месяца однажды в сурдокамере просидел, пока его взашей оттуда не выперли. Отожрался там, отоспался, морда бородатая еле в дверь пролезла. В лабораторный журнал со скуки разной белиберды понахреначил:

«Светка, я тебя люблю».

«Спартак — чемпион!»

«Я на вишенке сижу, не могу накушаться,

Дядя Ленин говорит — надо маму слушаться».

Психологи наши как журнал увидели — ага, свихнулся-таки! — цап-царап Генку, в стационар засадили и давай по тестам гонять. И цифирки ему, и квадратики-кружочки, и кляксы разные показывали. Наушники с пищалками надевали. На «роторе» крутили. Но Генка — старый черт, он эти тесты за пятнадцать лет наизусть выучил, они ему как ветер без камней. В общем, выяснили, что это он от скуки дурью маялся, выговор влепили и премию на двадцать процентов урезали. Жена про ту запись узнала, устроила Генке форменный разнос. Это он, мол, лаборантке молоденькой, Светке, в любви изъяснялся. Генка глаза выпучил: тебя, ж, говорит, дура, тоже Светкой звать. А она ему: ты, говорит, за полтора месяца про меня и вспомнить забыл, пока эта вертихвостка за стенкой сидела. А он: так за стенкой же! В сурдокамере окон нету! И наружных звуков тоже! Она же так и называется: сурдо!

Бесполезно. Месяц не разговаривала. Вот тут я и подумал: правильно тебя, Генка, вздрючили. Потому что выказал свое нетерпение, что для наблюдателя несолидно. Спасибо, времена сейчас другие, а то бы тебя еще и за «дядю Ленина»… сами понимаете. Хотя, случись такое со мной, я бы побрыкался: нельзя два раза за одно и то же наказывать. Загляните в КЗоТ, господа начальство! Или выговорешник, или премию долой, но чтобы все вместе — дудки.

У космонавтов, само собой, всякая тренировка начинается с центрифуги и кончается ею же. Вроде как взлетели, поработали, вернулись. А наши тренировки все к сурдокамере сводятся. Потому что перегрузку, считается, выдержать легче, чем одиночное заключение. Ну, это кому как. Во всяком случае, у нас перед сменой недельная «сурда» обязательна. Правда, и центрифуга, зараза, тоже…

Так. Сколько там пленки? Полно. С магнитофоном тоже история. Дело в том, что в одиночестве любой человек, даже молчун из молчунов, рано или поздно сам с собой болтать начинает. Раньше это считалось признаком. Ну, вроде в мозгах какая-то пружинка соскакивает, что сказывается на адекватности и работоспособности. Может, так оно и есть. Да только с появлением одиночных лунных станций психологам пришлось подвинуться и официально признать разговор сам-друг нормой. Иначе выходит, что все одиночные экипажи есть психи недоделанные. Как же можно психам станцию доверить? Вся концепция летит к чертям собачьим. Но психологи придумали, как сохранить лицо своей науки. На каждую станцию поставили «Маяк» с катушками, и наблюдатель теперь обязан с дежурства привезти не меньше трех пятисотметровок со своей болтовней, записанной на скорости четыре. Они там эту хреновину слушают с умным видом и решают, тронулся ты или же нет и можно ли тебя посылать в следующую смену. Словом, и овцы сыты, и волки целы. Это шаманство какое-то, а не наука. А-а-а, наплевать. Они никого еще по сей причине не тормознули. Потому что наблюдатели в жутком дефиците: очереди к нам не стоят. Уж очень работа муторная. Я хотел сказать, специфичная. И оклады не сильно большие. Раза в два меньше, чем у космонавтов. А орденов так и вовсе не дают. На пенсион, правда, раньше отправляют: на Луне год за три считается. И несчастных случаев у нас не было. Тьфу-тьфу. То есть у русских. Один наблюдатель только погиб за все время. Американец, Томас Гудзон. Здоровенный был такой негритос.

Ах, какая Земля красивая. Как елочная игрушечка. У меня ее в иллюминатор видно — очень повезло. Посмотришь на нее, и сердце на место становится: вот он, мой дом, и родные, и друзья, и пивко с соленой рыбочкой. Все как на ладони. Все перед тобой. На некоторых станциях окно в другую сторону смотрит, и Землю увидишь только во время выхода. А выход случается не так уж часто.

Я слышал, что есть проект поставить большие зеркала снаружи, чтобы Землю на всех станциях в окно видно было. Благо, она всегда на одном месте висит. Это правильно, потому что добавит душевного спокойствия и уменьшит расход воздуха: наблюдатели только и ищут повода выйти, чтоб на Матушку взглянуть. И шлюзуются почем зря.

Я к чему все это говорю — потому что Томас Гудзон из-за этого и погиб. Американцы первые поставили станцию на той стороне. То ли из-за извечной конкуренции с нами, то ли потому что денег у них немеряно. Ведь для связи с ней пришлось специальный орбитер запускать, а это о-го-го сколько зеленых «тугриков» стоит. Томас был опытный малый, лет десять наблюдал, его туда и определили. Может, не только из-за этого. У них там такая штука есть — политкорректность. Нам не понять.

Так вот, его поставили на трое суток[4]. Это обычный срок дежурства. Надо бы, конечно, поменьше, но полет для смены экипажа опять же денег стоит. Все из-за денег, будь они неладны. Двое суток он выдержал, а потом оделся и ушел. Никому ничего не сказал, записей не оставил. Только динамик из рации выдрал и растоптал.

Я знавал Тома. Однажды мы с ним состыковались в Плимуте, на конгрессе наблюдателей. Ой, тоска зеленая. Ну, о чем там молотить? Всем же всё ясно. Наши с Гудзоном места случайно рядом оказались. Он одно слово по-русски знал: «водка». А я — одно по-английски: «Ьеег». Так и договорились. Кто сказал, что американы пить не могут? Чистая брехня. Пошли мы с ним вечерком в кабак, тоску разогнать. Он здоровый, рослый, а я худенький-маленький. Как Тарапунька и Штепсель, ей-богу. Сидим, культурно отдыхаем, никого не трогаем. На пальцах объясняемся. Веселимся. Музон слушаем. А там, через два столика, торчала компашка матросов с какого-то юаровского корыта. Уже хорошо на взводе.