Секреты и сокровища - Макс Фрай

Завтрак был в самом разгаре, когда в дверь неожиданно постучали. Иванов вздрогнул и выронил вилку.

— Ничего не бойтесь, — сказал Кантемиров, вставая со своего места и направляясь к двери. — Это почтальон. Он каждый день в одно и то же время приносит мне всякие письма и счета.

Кантемиров открыл дверь и в комнату, толкая перед собой тележку, на которой были сложены письма, бандероли, пакеты и посылки, вошел маленького роста человек в форменной почтальонской фуражке.

— Одни проблемы с этой почтой, — ворчал маленький почтальон. — Мало того, что люди живут, где хотят, так они еще и умирают! Вы думаете, это так просто доставить письмо тому, кто умер? Это, скажу я вам, совсем непросто. Это нужно повозиться и покататься. А на мою зарплату разве покатаешься? Вот с вами, господин Кантемиров, приятно иметь дело, — продолжал он, обращаясь к Кантемирову. — Живёте себе — и живёте. Всем бы так! Любо-дорого вам почту доставлять. Держите и распишитесь в получении, — с этими словами почтальон вручил Кантемирову пачку писем и небольшую бандероль.

— А с вами, господин Иванов, мне давно хотелось встретиться. И где вас только носит! — почтальон повернулся к Иванову и нахмурился.

— Да, я брожу везде понемножку…, - растерянно пробормотал Иванов.

— Оно и видно, что бродите. Давно бродите, а у меня для вас повестка.

— Какая повестка? — взволнованно спросил Кантемиров.

— Повестка на войну. Воевать, значит, идти надо, — с издевкой сказал почтальон.

— Но война, кажется, уже кончилась давно. Нет сейчас никакой войны, — неуверенно сказал Иванов.

— Раз повестка есть, значит и война есть. Для кого-то, может быть, и нет войны, а для вас — есть. Повестки надо вовремя получать. Распишитесь, — почтальон протянул Иванову форменный бланк и чернильный карандаш.

Иванов взял повестку и расписался.

— До свидания, господа, — почтальон раскланялся и вышел, гремя своей тележкой.

— Ну, вот, кажется, нужно идти воевать, — сказал Иванов после некоторого молчания.

— Может, докушаете? — спросил Кантемиров.

— Ничего, меня на войне покормят. Голодные плохо воюют.

В прихожей Иванов надел свое пальто, натянул сапоги, и, поклонившись Кантемирову, вышел из дома. Еще долго потом Кантемиров стоял на пороге, вглядываясь в мглистую даль, за которую ушел воевать Иванов.

Прошел год, а может быть и два. Временами Кантемиров начинал скучать по Иванову и шел в комнату № 27, чтобы какое-то время побыть вместе с двумя мертвыми, принадлежащими Иванову, телами. Прежнего страха перед комнатой в нем больше не осталось.

Когда в 1945 году Иванов геройски погиб в бою под Луккенвальде, в комнате № 27 появилось еще одно принадлежащее Иванову мертвое тело. Кантемирова это нисколько не удивило:

— Нас числом не возьмешь, — повторял он слова Иванова и тихо смеялся.

По вечерам он садился у окна и вязал. Количество пар носков, связанных им для Иванова, перевалило за третью сотню. Носки теперь были повсюду, но Кантемирова это нисколько не беспокоило. Единственное, о чем он сожалел, это то, что он так и не спросил у Иванова о размере его ноги.

Лея Любомирская

Когда Шику обижается на Вашку

Когда Шику обижается на Вашку, он встает в шесть утра. Обязательно в шесть, потому что Вашку любит поспать до восьми. Не умывшись, Шику идет на кухню, громко топая в коридоре. На кухне гремит посудой, жарит яичницу, варит кофе. Наливает себе кофе в вашкину чашку. Пьет из нее, громко хлюпая. Когда Шику обижается на Вашку, кофе из вашкиной чашки кажется ему вкуснее.

Когда Вашку обижается на Шику, он идет завтракать в кафе на углу. Обязательно в кафе, потому что не хочет встречаться с Шику, который на кухне пьет кофе из его чашки. Пока Шику, гремя посудой, делает завтрак, Вашку быстро принимает душ и выходит, хлопнув дверью. По дороге он вытаскивает из почтового ящика шикину газету "24 часа", и свернув ее трубочкой, уносит с собой. В кафе Вашку разворачивает газету и заказывает горячий бутерброд и ромашковый чай. Когда Вашку обижается на Шику, ему нравится читать за завтраком.

Когда Шику обижается на Вашку, он открывает магазин на час раньше и вешает на двери табличку «распродажа». Обязательно вешает табличку «распродажа», потому что в дни распродажи в магазине всегда многолюдно. Когда Шику обижается на Вашку, ему необходимо общение.

Когда Вашку обижается на Шику, он открывает магазин на час позже и вешает на двери табличку «переучет». Обязательно вешает табличку «переучет», потому что иначе к нему начнут рваться покупатели. Когда Вашку обижается на Шику, он не хочет никого видеть.

Когда Вашку обижается на Шику, Шику становится нервным и злым. Он мечется по магазину, как беспокойный дух, задирает клиентов и ругается с поставщиками. Когда Вашку обижается на Шику, Шику лучше не трогать — укусит.

Когда Шику обижается на Вашку, Вашку становится медлительным и печальным. Он сидит в углу за кассой, как большая тряпочная кукла, на вопросы отвечает с опозданием и невпопад. Когда Шику обижается на Вашку, с Вашку лучше не разговаривать — все равно бесполезно.

Когда Шику обижается на Шику, он никогда не дотягивает до перерыва. Шику оставляет вместо себя Родригу или Родолфу, а сам убегает. Дома Шику повязывает передник, и начинает варить, жарить и печь любимые вашкины блюда. Когда Шику обижается на Шику, на обед бывает калду верде, фрикассе из кролика и профитроли с горячим шоколадом.

Когда Вашку обижается на Вашку, он сидит в магазине всего пару часов. Вашку оставляет вместо себя Инеш или Ану Лизу, а сам плетется домой. Дома Вашку вытаскивает из ящика стола пасту для чистки серебра и начинает начищать драгоценные шикины кубки. Когда Вашку обижается на Вашку, к обеду все кубки начинают сиять собственным светом.

Когда Шику приносит Вашку дымящиеся тарелки, Вашку протирает запотевшие очки и прерывисто вздыхает. Когда Вашку выстраивает перед Шику сияющие кубки, Шику всплескивает руками и вопит: "Ну, старик, ты дал!" Вашку и Шику часто обижаются друг на друга.

Потому что — а как бы иначе они могли часто мириться?

Сергей Гришунин

Заговорщики

…В конце рабочего дня хранитель прошлогоднего снега запирал на ключ свой холодный склад и коротал вечер в компании точильщика хвои, который держал множество сторожевых псов. Вечерами он спускал дюжину из них с цепи на Луну, отчего та, моргая, слезилась прямо в синее, как небо, ведро с зелёной надписью: «СЛЁЗЫ». Луна всё-таки — не слепой камень, а живой глаз, и стая собак ей будто влетевший мусор.