Майор Пронин и тайны чёрной магии - Лев Сергеевич Овалов

передового рабочего, тем более, что врага не надо даже искать, человек с готовым ярлыком находится прямо перед глазами! И совершенно неважно признаюсь я или не признаюсь, прокурор убедительно докажет, что я в шапке-невидимке пробрался в хату Савельева и подсыпал отравы в пищу, а поскольку никто в этом доме, кроме Савельева, не отравился и версия эта не выдерживает критики, будет доказано, что карманный электрический фонарик на самом деле был таинственным аппаратом, посредством которого я направлял из своей квартиры какие-нибудь смертоубийственные лучи на передовых советских людей и только благодаря исключительной бдительности товарищей Пронина и Матвеева сохранена жизнь всех наших маршалов и министров…

Прибытков, захлебываясь, выпалил эту тираду и вдруг смолк, точно поперхнулся, сжал губы и отвернулся.

Иван Николаевич никогда не представлял себе, что Прибытков может быть таким, он ждал серьёзного обстоятельного разговора, а вместо этого – ничем неоправданное упрямство, какой-то истерический взрыв.

Ах, секретарь райкома, секретарь райкома! Не рисуй себе людей такими, какими они должны быть, принимай их такими, какие они есть, со всеми их достоинствами и с недостатками… Сколько горечи должен был накопить в себе этот человек, если он кричал так на того, кто пришёл к нему с самыми добрыми намерениями, – этого Прибытков не мог не понимать, – и хотел как-то облегчить его участь!

Пронин молчал. Он был бессилен повернуть разговор в то русло, которое могло бы привести их к какому-то взаимопониманию.

Кто-нибудь другой пожал бы плечами, встал и ушёл, – когда человек тонет и ему протягивают руку помощи, а он отпихивает её, остаётся только сказать: ну что ж, то твоя воля…

Но это был Пронин!

Партийный руководитель всегда должен чувствовать себя хоть немного да педагогом, а иногда и очень много. Коммунист, избираемый секретарём райкома, должен понимать, что по отношению ко всем людям в районе он прежде всего учитель, а если он этого не понимает, пусть и не становится на этот пост, пусть на районной конференции поблагодарит товарищей за честь, за доверие и заранее откажется от тяжёлой неблагодарной работы, с которой наверняка не справится, если не чувствует себя педагогом.

Прибытков опустил голову, опёрся локтями в колени, закрыл ладонями лицо и молчал, молчал, он не хотел ни с кем и ни о чём говорить. Молчал и Пронин, он не знал, что сказать Прибыткову, чтобы вызвать его на разговор, не знал какие слова могут дойти до его сердца, не было у Пронина таких слов и, может быть, ни у кого в мире не было слов, которыми можно было бы растревожить это измученное и обиженное сердце.

Но это был Пронин. Надо было иметь его терпение и его веру в людей…

Педагог иногда должен почувствовать себя отцом; бывают такие моменты, когда педагогический такт и многолетний учительский опыт становятся бессильны перед замкнутой человеческой душой, в такие моменты нужно почувствовать себя родным человеку, которого ты до этого рокового момента не знал, не понимал и о горе которого не догадывался.

И Пронин поступил так, как если бы он был Прибыткову отцом, хотя тот был немногим моложе Пронина. Иван Николаевич не стал искать слов, которых, может быть, и нельзя было найти, он встал, подошёл к Прибыткову и принялся тихо поглаживать его по голове.

Он стоял и гладил Прибыткова по голове, а тот всё ниже и ниже опускал свою голову.

В человеческих отношениях есть такие тайные моменты, какие нельзя объяснить никакими словами, но которые связывают людей крепче, чем близкое родство или годы самой длительной дружбы.

Пронин всё гладил и гладил ершистые жёсткие волосы…

И вдруг Прибытков упал на койку, сотрясаясь от жгучих рыданий!

Это был припадок. Долгий стон вырвался из его груди. Он вытянулся вдоль койки, его тело сотрясалось от сдавливающих его горло спазм. Он рыдал громко, горько, безнадёжно…

Пронин склонился к Прибыткову.

– Ну, Евгений Савич, голубчик, ну не надо, – приговаривал он, не снимая своей руки с его головы.

Хлопнула дверь камеры.

Пронин слышал, как кто-то, привлеченный странными звуками, остановился на пороге.

– Вон! – заорал Иван Николаевич, не оборачиваясь к двери. – Вас не звали!

Дверь снова закрылась.

– Ну, Евгений Савич, голубчик, – сказал Пронин…

А Прибытков всё рыдал и что-то говорил, и его невнятные слова нельзя было, разобрать, и вдруг Пронин всё же разобрал, что тот говорит.

А говорил он одно и то же.

– Я же коммунист… Я же коммунист, товарищ Пронин…

Рыдания его стали глуше, он перестал плакать, он снова уходил в себя.

– Я же коммунист, – сказал он ещё раз, поднял голову и внимательно посмотрел на Пронина…

Ах, кто хоть раз видел истерику, овладевающую большим сильным мужчиной, тот не забудет её никогда в жизни. Это не женские слёзы, легко приходящие по всякому поводу и без повода. Это не слёзы слабонервного слюнтяя. Это не слёзы, вызванные сентиментальной музыкой или трогательными стихами. Нет, не о них моя речь. Я имею в виду слёзы гнева, обиды и бессилия, содрогающие мужчину в безвыходные моменты его жизни. И, возможно, что Прибытков действительно не видел для себя выхода…

Но около него оказался Пронин.

– Так я слушаю, – сказал Пронин и протянул Прибыткову руку и сказал: – И – верю.

– Ах, если бы вы знали, как ужасно жить среди своих, и всё время считаться чужаком, – вымолвил, наконец, Прибытков. – Ведь я честный человек, честный…

И захлебываясь, торопясь, теряя слова, Прибытков рассказал Пронину свою историю.

Допрос Прибыткова. Рисунок Анны Леон

Комсомолец двадцатых годов, он был направлен на учёбу и окончил один из лучших технических вузов страны. В качестве инженера он работал не на одной крупной стройке. В 1936 году Прибыткова назначили директором оборонного завода. В 1937 году он взялся освоить выпуск оборудования, которое еще не производили в нашей стране. Однако выпуск оборудования задержался, в процессе освоения на заводе решили модернизировать изготавливаемые механизмы…

В 1938 году Прибыткова арестовали. Во всяком случае, делу обороны его труд не принёс пользы. Его обвинили в создании на заводе контрреволюционной организации. С чего бы он, выходец из бедной крестьянской семьи, старый комсомолец, воспитанник Орджоникидзе, стал вдруг контрреволюционером, ему не объясняли. О том, как обращались с ним следователи, Прибытков не хотел говорить и сейчас. Он признался только в одном, что выражал недовольство тем, что завод принуждали изготовлять машины по готовым образцам. Да, он говорил, что у нас принижают советскую техническую мысль! Этого было достаточно. Его признали виновным в критиканстве. Он осмелился осуждать указания, полученные от правительственных учреждений. Его приговорили к десяти годам заключения в лагерях. Это был снисходительный приговор. За тоже самое других расстреливали.

В лагере Прибытков работал и грузчиком, и дровоколом, потом его назначили механиком на шпалозавод. В течение трёх лет завод из месяца в месяц